Форпост - Болеслав Прус

Наконец руки у него онемели, заныла поясница и промокла от пота рубаха; в то же время остыл и его гнев. Слимак пошел в хату, но в первой горнице никого не оказалось. Он заглянул в боковушку: Ягна лежала на кровати.

- Ты чего это? - спросил он.

- Неможется мне малость, - ответила женщина, словно очнувшись от сна. Ну, да это пустое.

- Печка выстыла.

- Выстыла? - повторила Слимакова.

С трудом поднявшись с постели, она с большим усилием снова развела огонь для ужина.

- Видишь!.. - сказал Слимак, пристально глядя на жену. - Вчера ты распарилась в корчме, потом воды напилась да еще расстегнула дорогой кофту. Вот тебя и прохватило.

- Ничего со мной не сделается, - раздраженно ответила Слимакова.

Должно быть, ей и вправду стало лучше, она разогрела обед и подала его к ужину.

Ендрек вышел из угла, взял в руки ложку, но есть не смог и горько заплакал. Слимак расстроился, а мать, точно не замечая слез сына, кое-как ополоснула посуду и легла спать.

Ночью, почти в тот же час, когда в овраге замерзал несчастный Овчаж, у Слимаковой начался озноб. Муж проснулся, укрыл ее тулупом, и озноб понемногу прошел. На другой день она встала и, как всегда, принялась за работу, лишь изредка жалуясь на боль в голове и в пояснице. Несмотря на это, она возилась по хозяйству, но по глазам ее Слимак понял, что с ней что-то неладно, и приуныл.

К вечеру на дороге заскрипели сани и остановились у ворот. Через минуту в хату вошел шинкарь Иосель. У Слимака сердце екнуло, когда он взглянул на гостя, такое странное у него было выражение лица.

- Слава Иисусу, - поздоровался Иосель.

- Во веки веков, - ответил Слимак.

С минуту оба помолчали.

- Вы ни о чем не спрашиваете? - начал шинкарь.

- А что мне спрашивать?.. - проговорил Слимак, глядя ему в глаза, и вдруг побледнел, сам не зная почему.

- Завтра, - не спеша продолжал Иосель, - завтра Ендрека вызывают в суд за то, что он изувечил Германа...

- Ничего они ему не сделают, - сказал Слимак.

- Ну, в каталажке он все-таки посидит.

- Пускай посидит. В другой раз не будет драться.

Снова в хате наступила тишина, на этот раз более продолжительная. Иосель качал головой, а Слимак смотрел на него, чувствуя, как в нем поднимается тревога. Наконец, собравшись с духом, он резко спросил:

- Еще что?

- Чего тут много болтать, - ответил шинкарь, взмахнув стиснутым кулаком. - Овчаж с ребенком замерзли насмерть.

Слимак вскочил с лавки, точно хотел броситься на Иоселя, но снова опустился и откинулся к стене. Его бросило в жар, потом у него задрожали ноги, а потом ему даже показалось странным, что он так испугался.

- Где?.. Когда?.. - глухо спросил он.

- Где?.. - переспросил Иосель. - В овраге, по ту сторону насыпи, совсем недалеко от волости. А когда?.. Когда?.. Вы же знаете, что этой ночью, сами же вы вчера его выгнали...

Мужик в гневе поднялся.

- Эх, ну и брешете вы, Иосель; слушать вас тошно... Замерз!.. Из-за меня он, что ли, пошел в овраг?.. Будто на свете нет других хат?..

Шинкарь пожал плечами и, отойдя к дверям, сказал:

- Хотите - верьте, хотите - не верьте, мне все равно. Я сам видел, как замерзшего Овчажа вместе с ребенком везли в суд - должно быть, для вскрытия. Вы, конечно, можете мне не верить!.. Ну, будьте здоровы, хозяин...

- Эка важность!.. Ну, и замерз, - а что мне за это сделают? - крикнул Слимак.

- Люди - ничего, но... господь бог... Или вы уж и в бога не веруете, Слимак?.. - спросил Иосель с порога, и отсвет из печки блеснул у него в глазах.

Он притворил дверь, наткнулся на что-то в сенях и вышел во двор. Слимак слышал, как его тяжелые шаги, постепенно замирая, затихли наконец в воротах; слышал, как усевшись в сани, шинкарь крикнул своей лошади "нно-о"; слышал, как скрипели сани все дальше, дальше, до самого моста.

Он вздрогнул, оглянулся по сторонам и увидел устремленные на него из противоположного угла глаза Ендрека. Какое-то мрачное чувство легло ему на душу.

- А я-то чем виноват, что он замерз? - пробормотал Слимак.

И вдруг ему вспомнилась проповедь, которую из года в год повторял викарий. И послышался его слабый старческий голос, жалостно взывавший: "Был я голоден - и не накормили меня, был наг - и не одели меня, не имел крова и не приютили меня... Идите же, проклятые, в огонь вечный, уготованный дьяволу и слугам его..."

- Соврал еврей, как бог свят, соврал... - сказал Слимак, чувствуя, как по спине у него пробегают мурашки.

Произнося эти слова, он готов был поклясться, что в эту минуту Овчаж с ребенком сидит в конюшне и что оба они живы и здоровы. Он был настолько уверен в этом, что даже поднялся с лавки, чтобы позвать батрака ужинать. Но, взявшись за дверную скобу, вдруг остановился. Ему было страшно выйти во двор...

Однако страх его понемногу рассеялся. Слимак вышел из хаты, заглянул в пустую конюшню, потом подкинул коровам охапку сена и, едва стемнело, лег спать. У жены снова начался озноб, и он, как вчера, укрыл ее тулупом, приговаривая:

- Ну и подлец этот Иосель!

У него никак не укладывалось в голове, что Овчаж с ребенком замерзли. Напротив: чем больше он думал о них, тем тверже был уверен, что Иосель его запугивает ради какого-нибудь мошенничества. Утром Слимак со смехом рассказал обо всем жене, удивляясь наглости шинкаря и стараясь догадаться, для чего ему понадобилась эта ложь.

После обеда к ним заехал староста и вручил Ендреку повестку в суд по делу о нанесении увечий Герману.

- Когда ему там нужно быть? - спросил Слимак.

- Его дело разбирается завтра, - ответил староста. - Но чего ему таскаться пешком в этакую даль? Пускай садится со мной, я его подвезу.

Ендрек слегка побледнел и стал надевать полушубок.

- А много ему дадут? - мрачно спросил отец.

- Э!.. Посидит денька три-четыре, ну, может, с неделю, - сказал староста.

Слимак вздохнул и достал из узелка рубль.

- Вот еще что... - снова заговорил Слимак. - Слышали вы, что прохвост Иосель выдумал, будто Овчаж замерз вместе с ребенком?

- Как не слыхать? - неохотно ответил староста. - Правда это...

- Замерзли?.. Замерзли... - повторил Слимак.

- Ну да, замерзли. Конечно, всякий понимает, что не ваша это вина, поспешил прибавить староста. - Что ж, не устерег лошадей, в сердцах вы прогнали его, но ведь никто ему не велел уходить с дороги в овраг. Может, он напился или еще что, да так и пропал, бедняга, через свою глупость.

Ендрек уже был готов и, прощаясь с родителями, по очереди поклонился им в ноги. У Слимака навернулись слезы на глаза. Он прижал голову сына к груди и на всякий случай дал ему рубль, поручая божьему попечению. Очень удивило Слимака, что так равнодушно простилась с Ендреком мать.

- Ягна! Ендрек-то наш в суд идет, в тюрьму, - вразумлял ее муж.

- Ну и что? - пробормотала она, обводя хату блуждающим взглядом.

- Очень тебе неможется?

- Не. Только вот голова побаливает и все нутро горит, да чего-то я обессилела.

Она пошла в боковушку и легла на кровать. Ендрек ушел со старостой.

Слимак остался один в горнице, и чем дольше он сидел, тем ниже склонялась его голова. Сквозь дремоту ему казалось, что он сидит среди поля, далеко раскинувшегося по обе стороны, и что там нет ничего - ни кустов, ни травы, ни даже камней - ничего, только серая земля. А где-то в стороне (мужик не смел туда взглянуть) стоит Овчаж с ребенком на руках и смотрит в упор ему в глаза.

Слимак вздрогнул. Нет, тут, в поле, Овчажа нет, разве что он где-нибудь там, в сторонке, в самом конце, где-то так далеко, что его и не разглядишь; виден только самый краешек его зипуна, а может, и этого нет...

Мысль об Овчаже становилась навязчивой. Мужик поднялся с лавки, потянулся так, что захрустели суставы, и принялся мыть кухонную посуду.

"Вот до чего дошло! - вздохнул он. - Эх, да мало ли какая беда может с человеком случиться; тут-то и не надо плошать".

Это размышление придало ему мужества, и он взялся за работу. Вынес свиньям картофеля и помоев, полез на сеновал и достал для коров сена, нарубил сечки, а потом несколько раз сходил на реку за водой. Так давно уже он не занимался домашними делами, что ему показалось, будто он помолодел, и это приободрило его. Он бы и совсем повеселел, несмотря на болезнь жены и вызов Ендрека в суд, если бы не воспоминание об Овчаже. Ведь это Овчаж всего два дня назад таскал воду, Овчаж рубил сечку, Овчаж кормил скотину...

С наступлением сумерек Слимак становился все мрачней. Особенно удручала его тишина в доме, тишина настолько глубокая, что забегали по чердаку проснувшиеся крысы и начали скрестись. Чем темней становилось, тем явственнее он видел, что ему чего-то не хватает, многого, очень многого не хватает. И чем становилось тише, тем явственнее он слышал дрожащий, жалостный голос викария, который взывал, стуча кулаком по амвону:

"Был я голоден - и не накормили меня, был наг - и не одели меня, не имел крова - и не приютили меня... Идите же, проклятые, в огонь вечный, уготованный дьяволу и слугам его..."