Разные оттенки смерти - Луиза Пенни

Старыми руками, держащими старые руки. Со всей радостью жизни.

Радость жизни – вот о чем были картины Клары.

Если остальная часть циничного мира искусств писала худшее в человеке, то Клара писала лучшее.

Долгие годы ее обвиняли за склонность к крайностям, высмеивали, подвергали остракизму. Этим занималось все художественное сообщество, и Питер в частности.

Питер писал предметы. Делал это прекрасно. Он даже заявлял, что напишет Бога. И некоторые торговцы произведениями искусства поверили ему. Хорошая рекламная история. Но он так и не встретил Бога, а потому не смог Его написать.

Клара не только встретила Его, она Его знала. И писала то, что знает.

– Ты права. Я всегда тебе завидовал, – сказал Питер, глядя ей прямо в глаза. Страха больше не было. Он уже перешел эту черту. – Я завидовал тебе с самого первого дня, как увидел тебя. И это чувство никогда меня не покидало. Я пытался его прогнать, но оно всегда оставалось со мной. Оно росло со временем. Ах, Клара. Я люблю тебя и ненавижу себя за то, что поступаю так по отношению к тебе.

Она хранила молчание. Не помогала ему. Но и не пыталась помешать. Он должен был справиться сам.

– Но я завидовал не твоему искусству. Я думал, оно есть, а потому игнорировал его. Делал вид, что не понимаю. Но я прекрасно понимал, что ты делаешь в своей мастерской. Что пытаешься передать. Я видел, что с годами ты подходишь все ближе и ближе к цели. И это убивало меня. Боже мой, Клара, ну почему я не мог просто радоваться за тебя?

Она хранила молчание.

– Увидев «Три грации», я понял, что ты достигла вершины. А потом этот портрет. Рут. Боже мой. – Плечи у него поникли. – Кто, кроме тебя, мог изобразить Рут в образе Девы Марии? Настолько исполненной презрения, горечи и разочарования.

Он взмахнул руками, потом уронил их и выдохнул.

– А потом эти точки. Крохотные белые точки в ее глазах. В глазах, исполненных ненависти. Но эти две точки перечеркивают ненависть и все остальное. Они видят приближение чего-то.

Питер посмотрел на Клару, которая была так далеко от него, на другой стороне кровати.

– Я не завидую твоему искусству. Никогда не завидовал.

– Ты лжешь, Питер, – прошептала Клара.

– Нет. Нет, я не лгу, – сказал Питер срывающимся от отчаяния голосом.

– Ты обрушился с критикой на «Три грации». Ты высмеивал портрет Рут! – выкрикнула Клара. – Ты хотел, чтобы я забросила их, уничтожила.

– Да, но дело было не в картинах! – прокричал в ответ Питер.

– Вранье.

– Не в картинах. А в…

– Ну? – завопила Клара. – Ну? Так в чем? Постой, я попробую догадаться. Во всем виновата твоя мать? Твой отец? В том, что у тебя было слишком много денег или тебе их не хватало? В том, что твои учителя тебя унижали? Что твой дедушка пил? Какое извинение ты приготовил на этот раз?

– Нет, ты не понимаешь.

– Прекрасно понимаю, Питер. Я тебя понимаю слишком хорошо. Пока я прозябала в твоей тени, у нас все было в порядке.

– Нет. – Питер поднялся с кровати и стал пятиться, пока его не остановила стена. – Ты должна мне верить.

– Я тебе больше не верю. Ты меня не любишь. Любящий человек никогда не сделает такого.

– Нет, Клара, нет.

И тут безумное, головокружительное, ужасающее падение завершилось. Питер рухнул на пол.

– Дело было в твоей вере! – прокричал он, падая. – В твоих убеждениях! Твоей надежде! – У него перехватывало дыхание, хриплый голос срывался. – Это было нечто гораздо худшее, чем твое искусство. Мне хотелось уметь писать так, как пишешь ты, но только потому, что в этом случае я бы видел мир так, как видишь его ты. Боже мой, Клара, все, чему я завидовал, – это твоя вера.

Он подтянул колени к груди и обхватил их руками, отчего стал совсем маленьким, как ему и хотелось. Маленький шарик. И принялся раскачиваться.

Вперед-назад, вперед-назад.

Клара с кровати смотрела на него. Она молчала не от ярости, а от удивления.

Жан Ги Бовуар собрал в охапку грязное белье и швырнул его в угол.

– Прошу, – улыбнулся он, – устраивайтесь.

– Merci, – сказал Гамаш, садясь.

Колени его немедленно и пугающе взлетели выше плеч.

– Осторожнее с диваном! – крикнул Бовуар с кухни. – Кажется, пружины там совсем гикнулись.

– Не исключено, – сказал Гамаш, стараясь усесться поудобнее.

Он подумал, что так, наверное, выглядит турецкая тюрьма. Пока Бовуар наливал им выпивку, Гамаш оглядывал меблированную квартиру в самом центре Монреаля.

Единственной ее отличительной чертой была груда белья в углу и плюшевый зверек, лев, на незастеленной кровати. Это казалось странным, даже инфантильным. Трудно было представить, чтобы Жан Ги играл с плюшевыми зверьками.

Они прошли три квартала от кофейни до квартиры Бовуара, сравнивая свои впечатления на ясном, прохладном вечернем воздухе.

– Вы ей поверили? – спросил Бовуар.

– Когда Сюзанна сказала, что не может вспомнить тайны Лилиан? – Гамаш задумался. Листва на деревьях в центре города уже теряла молодой светло-зеленый цвет, обретая зрелый, более темный оттенок. – А ты?

– Ни на одну секунду.

– И я тоже, – ответил шеф. – Но вот вопрос: солгала ли она намеренно, чтобы скрыть что-то, или ей просто нужно было время, чтобы собраться с мыслями?

– Я думаю, она сделала это намеренно.

– Ты всегда так думаешь.

Это было правдой. Инспектор Бовуар всегда предпочитал думать худшее. Так было безопаснее.

Сюзанна объяснила, что у нее несколько подопечных и каждый много чего рассказывал ей про свою жизнь.

– Это пятый этап программы АА, – сказала она и процитировала: – «Признать перед Богом, перед самим собой, перед другим человеческим существом неоспоримый источник своих бед». Я и есть «другое человеческое существо». – Она снова рассмеялась и скорчила гримасу.

– Вам это не нравится? – спросил Гамаш.

– Поначалу не нравилось. С моими первыми подопечными. Мне и вправду было любопытно узнать, в какие переделки они попадали на пути в алкоголизм и не были ли их приключения похожи на мои. Это такое прекрасное чувство – иметь человека, который тебе вот так доверяет. Когда я пьянствовала, подобного со мной не случалось, скажу я вам. Нужно было быть чокнутым, чтобы поверить мне тогда. Но со временем это начинает утомлять. Все считают, что их тайны такие ужасные, но, на мой вкус, они мало чем отличаются одна от другой.

– Например?

– Ну, всякие амуры. Скрытый гомосексуализм. Воровство. Разные ужасные мысли. Напиться и забыть про важный семейный праздник. Подвести близкого человека. Сделать ему больно. Иногда насилие. Я не говорю, что они поступали хорошо. Знаете, в чем самая большая трудность пятого этапа?

– «Признать перед самим собой»? – спросил Гамаш.

Бовуар с удивлением отметил, что шеф точно запомнил слова. Ему эти слова казались жутким нытьем. Кучка алкоголиков жалеет себя и ищет прощения.

Бовуар верил в прощение, но только после наказания.

Сюзанна улыбнулась:

– Точно. Вы, наверно, думаете, что признаться себе в таких вещах проще простого. Ведь все это происходило в нашем, так сказать, присутствии. Но конечно, мы не могли согласиться, что наши поступки настолько уж плохи. Мы долгие годы оправдывали себя, отрицали свою вину.

Гамаш задумчиво кивнул.

– А тайны всегда так ужасны, как у Брайана?

– Вы имеете в виду убитого ребенка? Иногда – да.

– Кто-нибудь из ваших подопечных убивал?

– Некоторые признавались мне в убийствах, – сказала Сюзанна после паузы. – Но никогда убийство не было умышленным. Не было настоящим убийством. Скорее случайностью. В большинстве случаев – езда в пьяном виде.

– Включая и Лилиан? – тихо спросил Гамаш.

– Не помню.

– Я вам не верю. – Гамаш понизил голос так, что его трудно было услышать. А может быть, Сюзанне не хотелось слышать эти слова. – Нельзя получить такие признания и тут же их забыть.

– Вы можете верить во что угодно, старший инспектор.

Гамаш кивнул и дал ей свою визитку:

– Сегодня вечером я буду в Монреале, но потом мы возвращаемся в Три Сосны. Мы останемся там, пока не найдем того, кто убил Лилиан Дайсон. Позвоните мне, когда вспомните.

– Три Сосны? – переспросила Сюзанна.

– Это деревня, где убили Лилиан.

Он поднялся, вместе с ним встал и Бовуар.

– Вы сказали, что ваша жизнь зависит от правды, – напомнил Гамаш. – Я бы не хотел, чтобы вы забыли об этом сейчас.

Пятнадцать минут спустя они были в новой квартире Бовуара. Пока Жан Ги открывал и закрывал шкаф, бормоча что-то себе под нос, Гамаш поднялся с похожего на дыбу дивана и прошелся по гостиной, посмотрел из окна на пиццерию напротив, рекламирующую «суперломтик», потом повернулся к комнате, посмотрел на серые стены и мебель из «Икеи». Скользнул взглядом по телефону и стопке бумаг.

– Значит, ты не только в пиццерии питаешься? – спросил Гамаш.

– Вы это о чем? – спросил Бовуар из кухни.