Миры Филипа Фармера. Т. 6. В тела свои разбросанные вернитесь. Сказочный пароход - Филип Фармер

И еще факт таков, что я не обязан отчитываться перед тобой и кем бы то ни было в своих поступках!

Как это было похоже на Фрайгейта — завести разговор на постороннюю тему в самое неподходящее время. Может быть, он пытался, вместо того чтобы обвинять себя, обрушить злобу и страхи на Бёртона. А может быть, он и на самом деле чувствовал, что его герой обманул его.

Лев Руах сидел на земле, обхватив голову руками. Посмотрев на англичанина, он глухо проговорил:

— Добро пожаловать в концлагерь, Бёртон. Вот таков он на вкус. Впервые попробуете. Для меня-то это старая история, и я устал слушать ее снова и снова. Я был в нацистском лагере и сбежал. Был в русском лагере и сбежал. В Израиле меня сцапали арабы, и я сбежал.

Так что, может, мне и теперь удастся сбежать. Но куда? В новый лагерь? Им, похоже, нет и не будет конца. Люди вечно их строят и суют туда вечных пленников, евреев, и мало ли кого еще. Даже здесь, где мы все начали сначала, где должны были отступить все религии, все предрассудки перед светом воскрешения, мало что изменилось.

— А ну, заткнись! — рявкнул мужчина, стоявший рядом с Руахом. У него были рыжие, вьющиеся, словно пружинки, волосы, голубые глаза и лицо, которое было бы красиво, не будь сломан нос. Ростом он был в шесть футов и имел телосложение борца.

— Я Дов Таргофф, — представился он с четким оксфордским выговором. — Покойный офицер израильского флота. Не обращайте на этого человека внимания. Он из древних евреев, пессимист, тряпка. Такой будет корчиться у стены, а не встанет и не будет драться, как мужчина.

Руах закашлялся и сказал:

— Невежа! Я сражался и убивал! И я не тряпка! А ты чем теперь занят, бравый воин? Разве ты не раб, как остальные?

— Это старая история, — сказала какая-то женщина, высокая, черноволосая — была бы настоящей красавицей, не будь так измождена. — Старая история. Мы деремся друг с другом, а побеждают наши враги. Вот так мы дрались друг с другом, когда Тит захватил Иерусалим, и мы перебили больше своих, чем римлян. Вот так…

К ней обернулись оба мужчины, и все трое принялись громко спорить. Они не умолкли, пока стражники не стали колотить их палками.

Потом Таргофф пробормотал разбитыми в кровь губами:

— Невыносимо… больше не могу. Скоро… в-вобщем, я убью этого стражника.

— У тебя есть план? — радостно спросил Фрайгейт, но Таргофф промолчал.

Незадолго до рассвета рабов разбудили и отвели к питающему камню. И снова отдали им только часть пайка. После еды разбили на группы и развели в разные места. Бёртона и Фрайгейта увели к северной границе. Там их заставили работать вместе с тысячей рабов, и они весь день голышом жарились на солнце. Отдых наступил только тогда, когда их в полдень отвели с Граалями к питающему камню и покормили.

Геринг собирался выстроить стену между горами и Рекой. Кроме того, он намеревался возвести вторую стену — по всей десятимильной длине берега озера, и третью стену — с юга.

Бёртону и всем остальным приходилось копать глубокую канаву, а потом таскать выкопанную землю на стену. Работа была тяжелая — кроме каменных заступов, у них ничего не было. Корни травы сплетались так прочно, что перерубить их удавалось только за несколько ударов. Землю и корни кидали на деревянные лопаты, а потом — на большие бамбуковые носилки. Несколько человек волокли носилки на верх стены, там землю разбрасывали и утрамбовывали, и стена становилась выше и шире.

На ночь рабов согнали за загородку. Здесь почти все сразу уснули. Но Таргофф, рыжеволосый израильтянин, присел рядом с Бёртоном.

— Слухи, — сказал он, — порой правдивы. Я слыхал, как яростно вы со своей командой сражались. И еще я слыхал про то, что вы отказались служить Герингу и его свиньям.

— А что вы слыхали про мою печально знаменитую книгу? — спросил Бёртон.

Таргофф улыбнулся и ответил:

— Я про нее вообще не слышал, пока Руах не рассказал. Ваши действия говорят сами за себя. И потом, Руах чересчур болезненно такое воспринимает. Впрочем, разве можно его в этом винить, если учесть все, через что ему довелось пройти. Но я не верю, чтобы вы вели себя так, как вели, если бы были таким, каким он вас описывает. Я думаю, что вы — хороший человек. Такой, какой нам нужен. Так что…

Потянулись дни тяжких трудов и недоедания. Иногда до Бёртона доходили сведения о женщинах. Вилфреда и Фатима находились в комнатах Кэмпбелла. Алису неделю продержал у себя Геринг, потом передал своему лейтенанту, Манфреду фон Крейшарфту. Ходил слух, будто бы Геринг жаловался на ее холодность и подумывал отдать ее своим телохранителям, чтобы они делали с ней, что пожелают. Но фон Крейшарфт попросил, чтобы Геринг отдал Алису ему.

Бёртон взбесился. Ему невыносимо было представить мысленно Алису с Герингом и фон Крейшарфтом. Он должен был остановить этих зверей или хотя бы погибнуть при попытке остановить их. Поздно ночью он пробрался из хижины, в которой спали еще двадцать пять рабов, в ту хижину, где обитал Таргофф, и разбудил его.

— Ты говорил раньше, что я должен быть на вашей стороне, — прошептал Бёртон. — Когда ты собираешься довериться мне? Я тебя заранее предупреждаю, что, если ты не сделаешь этого сейчас же, я намерен подговорить на бунт мою группу и всех остальных, кто к нам присоединится.

— Руах мне еще кое-что про тебя рассказал, — ответил Таргофф. — На самом деле я не понял, про что он толковал. Но может ли еврей доверять человеку, написавшему такую книгу? И можно ли верить, что такой человек не обернется против них, когда общий враг будет побежден?

Бёртон собрался гневно возразить, но промолчал. Когда заговорил, заговорил он спокойно:

— Во-первых, все, что я сделал на Земле, красноречивее любых моих напечатанных на бумаге слов. Я стал другом и защитником для многих евреев.

— Последнее утверждение всегда предваряет нападки на евреев, — возразил Таргофф.

— Может быть. Тем не менее, даже если все, о чем говорит Руах, правда, тот Ричард Бёртон, которого ты видишь перед собой в этой долине, — это не тот Бёртон, что жил на Земле. Думаю, все люди переменились до какой-то степени, оказавшись здесь. Если нет — значит, это люди, неспособные меняться. Таким лучше умереть.

За четыреста семьдесят шесть дней, прожитых у этой Реки, я многому научился, многое узнал. У меня есть способности менять воззрения. Я слушал Руаха и Фрайгейта. Часто я с ними яростно спорил. И хотя с чем-то мне сразу не хотелось соглашаться, потом я много об этом думал.

— Ненависть к евреям — это нечто, заложенное от рождения, — сказал Таргофф. — Это входит в плоть и кровь. Никаким волевым усилием от этого не избавиться, разве только если ненависть не угнездилась слишком глубоко, или если у человека очень сильная воля. Звонок звенит, и собака Павлова выделяет слюну. Только произнесите слово «еврей», и условные рефлексы идут, на приступ твердыни совести неевреев. Так же как при слове «араб» то же самое происходит у меня в сознании. Но у меня есть очень веские основания ненавидеть арабов.