Неизвестные Стругацкие: Письма. Рабочие дневники. 1942-1962 г.г. - Светлана Бондаренко

Мы входили в клуб повзводно… Насторожило то, что здание оцепили незнакомые автоматчики, каждый из нас перед входом в кинозал расписался в специальном журнале «О неразглашении военной тайны». При Сталине Указ о неразглашении действовал четко и неотвратимо.

Мы расселись. К экрану вышел полковник с эмблемами артиллериста и произнес речь, суть которой заключалась в том, что СССР создал вслед за американцами свою атомную бомбу.

Впечатление от увиденного кино было ошеломляющее, конец света!

Курсанты вышли из клуба, построились повзводно, разошлись по учебным классам. Языковые классы были по 9 человек. «Канцзы» (иероглифы) не лезли в голову. К нам зашел полковник Т. Папаха у него была сбита на затылок, шинель нараспашку, видно, что он шел мимо и забрел к нам «на огонек».

Он сел за преподавательский стол…

— Выходит, — сказал полковник, — все теперешние боевые уставы по тактике — дерьмо! На помойку выкинуть! Все полетело вверх тормашками! Теперь, получается, самое безопасное место для солдата — в непосредственной близости к противнику: по своим атомной бомбой пулять не будут. Отсюда возрастает роль армейской разведки, в частности, всевозможных наблюдателей — как только противник отвел свои части в тыл, немедленно нужно делать бросок вперед на его позиции или драпать как можно дальше в собственный тыл. Главную роль будет играть круговая оборона, рассредоточенная, чтобы одной бомбой не вывели из строя больше батальона.

А теперь о лекции АНа:

Аркадий свободно владел несколькими языками, преподавал английский в школе военных переводчиков. Кое-кто из его учеников служил на Камчатке и иногда наведывался к нему, потому что он был для них безусловным авторитетом и советчиком. А несколькими годами ранее его включили в группу советских офицеров, которые допрашивали и готовили обвинение для судебного процесса над японскими военными преступниками. А ему тогда не было еще и двадцати пяти. Но больше всего поразило офицеров нашего подразделения, когда однажды нас собрали в учебном классе и объявили, что сейчас нам прочтут популярную лекцию про атомное оружие. Ждали, что выйдет какой-нибудь седой профессор с бородкой или заезжий в эти далекие края генерал и будет нудно читать подготовленный текст. А к столу вышел он, старший лейтенант Стругацкий, и в руках ни одного листка. И тогда мы впервые узнали, какую огромную разрушительную силу скрывает в себе химический элемент уран, что такое настоящая ударная волна, световое излучение, радиационное заражение, которое причиняет неизлечимую лучевую болезнь. Для наглядности он нарисовал мелом принципиальную схему атомной бомбы: две полусферы, плоскости которых находятся на некотором расстоянии друг от друга. Стоит их сблизить, как начинается цепная реакция, во время которой выделяется неимоверной силы энергия.

Тогда мы, возможно, впервые услышали правду о последствиях атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки. Стругацкий имел доступ к газетам, которые выходили в Японии и посылались в штаб секретной почтой. Помню, как внимательно слушали его рассказ, и я понял, что не ужас ядерной бомбы поразил офицеров, а то, что незнакомые им вещи рассказывал старший лейтенант разведотдела. Они еще не догадывались, что пройдет некоторое время и кое-кому из них доведется принимать участие в войсковых учениях в Тоцких военных лагерях и на Семипалатинском полигоне с использованием атомного оружия. А тогда они ставили Аркадию всяческие вопросы, а он, с еле заметной улыбкой, которая, казалось мне, никогда не сходила с его лица, отвечал, стараясь как можно более просто растолковать им, капитанам, майорам, полковникам, что за зверь это атомное оружие. А я чуть позднее узнал, откуда у него такие знания, к которым даже офицерам соединения тогда еще не было доступа.

Случилось это после того, как я по причине болезни вынужден был отправить жену и 4-летнего сына на «большую землю», а Аркадия пригласил к себе в семейную землянку. Он охотно согласился, потому что жизнь в офицерском общежитии ему очень наскучила. Ни отдохнуть, ни заняться чем-либо, ни почитать. Весь гардероб на нем, а в двух чемоданах книги, тетради. На тумбочку положил листок — план занятий на неделю с 18-и до 22-х часов, то есть после службы. Я в нем не сумел разобраться, очень уж мелкими буквами написано и максимально сокращены слова. Но понял: все рассчитано до минуты, и план выполнялся неукоснительно. Иногда доставал из чемодана маленькие книжечки из серии «Библиотечка журнала „Советский воин“». Садился к столику, прочитывал рассказ, а потом переводил на английский. Зачем? «Для тренировки, а то язык забуду». — «А почему именно эти рассказы?» — «Военная тематика…»

Вот такой он. Ни минуты без дела, ни дня без занятий, без усовершенствования знаний, без их пополнения. И высочайшее чувство самодисциплины. Но это совсем не означает, что он не отдыхал или отказывался от встреч просто так, за чашкой чая. Напротив, он умел отдыхать, сам приглашал друзей на офицерские посиделки и очень любил тех, кто хорошо пел. Может, потому, что Бог ему не дал этого таланта. И все же он всегда тихонько подпевал и слова почти всех песен, что пели тогда, знал от начала до конца, чего не хватало многим певцам.

У АНа — как и у БНа — была исключительная память на хороший литературный текст. И не только на печатный. Помнил он и слова многих нравившихся ему песен. Владимир Дмитриевич Ольшанский привел нам тексты песен, раскавыченные цитаты из которых попали на страницы ДСЛ: «Федот», «Котелок», других.

Вероятно, те же песни пел АН и в Свердловске в апреле 1981-го после вручения «Аэлиты».

…зазвучала песня. Смею полагать, что «следопыты» знают толк в песнях, но и мы были удивлены, сколь оригинальным оказался репертуар Аркадия. Звучным баритоном, заполняя всю комнату, он пел старые солдатские песни. Грустные, озорные, бравурные…

Но вернемся к письмам.

Salud, Боб!

Только что окончил довольно кровопролитное усекновение волос на бороде лезвием Extra-дрянь. И вдохновился на письмо. Мама, поди, в санатории, а что ты делаешь, и как твои экзамены — сие мне пока неизвестно, бо последнее, что я получил от вас, открытка от мамы, где она сообщает, что поправилась. Должен тебе сказать, браток, что я недоволен твоими понятиями о семейном долге. Конечно, ты взрослый парень, и на мое недовольство тебе, возможно, наплевать, но уж в порядке нашей старой дружбы прошу тебя — за всеми твоими занятиями и развлечениями следи за маминым здоровьем. Даст бог, приеду — буду сам смотреть за мамой, а уж сейчас, извини, издалека не могу. Это твоя обязанность. Не обижайся, я правду говорю. Знаешь, мать как увлечется работой, да еще накормить, обшить тебя надо, она и забывает всё на свете, а о здоровье своем и подавно. Ну, так. Да, еще претензия. Ничего мне не пишешь. Это, брат, свинство. Когда-нибудь поймешь, какое это ужасное свинство. И учти — если я не пишу, значит невозможно, а если ты не пишешь, значит не хочешь. Я думаю, что на пару писем в месяц от тебя я мог бы рассчитывать. Еще вопрос: сколько ты пьешь? Не в количественном, а в численном смысле. Учти, уважающий себя человек пьет не реже двух раз в месяц, но и не чаще раза в неделю. Если не считать экстренных случаев, конечно. Не знаю, как там у тебя обстоите этим делом, но был бы очень рад, если бы ты придерживался указанных норм.

Ну, вот, с моралью покончено. Грешен, люблю поучать, но в данном случае не удержался бы, даже если бы и не любил. Будь хорошим мальчиком, Боря.

О себе. Мы заканчиваем последние приготовления к командировке. Завтра выходим в пробный поход на сотню километров пешим порядком с полной нагрузкой. Всё готово, но, как это обычно бывает в наших условиях, никто не может ответить даже на такой простой вопрос, как — когда мы выезжаем и выезжаем ли вообще. Готовимся, готовимся, а состоится ли командировка — никто не знает. Но как бы то ни было, если от меня не будет после этого письма писем или телеграмм — не беспокойся. И маму успокой. Значит — нельзя, неоткуда. И вообще не волнуйтесь. Как я уже писал, командировка эта с моей профессией ничего общего не имеет.

Закончил пролог к «Salto-mortale». По замыслу — это фантастико-риключенческая повесть. Не думаю, что хватит терпения написать ее всю, но уж первую часть (из трех задуманных) напишу обязательно. Знаешь, задумал я втиснуть в эту несчастную повесть все свои замыслы. И «Амадзи», и многое другое. «Палачи» пишу отдельно, но эта работа движется медленно. Пока можно считать готовой только первую главу.

У нас здесь холодно, сильный ветер и дождь. И вдобавок не работает электростанция. Много денег (пятнадцать целковых ассигнациями в месяц!) уходит на свечи. У всех протекают крыши и стены, но меня бог миловал. Пока только обвалилась завалинка. В город выезжаю редко, и то лишь тогда, когда нужно посылать письма.