Неизвестные Стругацкие: Письма. Рабочие дневники. 1942-1962 г.г. - Светлана Бондаренко

У нас здесь холодно, сильный ветер и дождь. И вдобавок не работает электростанция. Много денег (пятнадцать целковых ассигнациями в месяц!) уходит на свечи. У всех протекают крыши и стены, но меня бог миловал. Пока только обвалилась завалинка. В город выезжаю редко, и то лишь тогда, когда нужно посылать письма.

Ах, Боря, Боря! Голова идет кругом. Вот, пишет одна женщина, та самая, с которой греху меня вышел. Очень любит она меня, от мужа ушла. И какая покорность в любви этой! А я — не знаю. Не решаюсь. Все-таки я очень плохой человек. Ну, ты этого пока не поймешь. Да и не в письме говорить об этом. <…>

Послал письмо в самую высокую инстанцию с требованием — либо дайте работу, либо увольняйте. Жду. Ох, как жду. Уж очень хочется хоть чуть-чуть пожить с вами.

Крепко жму руку, целую, твой брат Арк.

Ты не обиделся? Не обижайся. Тяжело мне, все-таки.

ПИСЬМО АРКАДИЯ БРАТУ, 11 ИЮЛЯ 1953, ПЕТРОПАВЛОВСК-КАМЧАТСКИЙ — Л.

Здравствуй, дорогой мой братишка!

Очень был рад, получив твою бандероль. Понимаешь… Но сначала о некоторых событиях моей жизни. Публика орала от восхищения и восторга, когда я, в плаще, с подзорной трубой на боку, с карабином за плечами, небрежно подбоченясь, галопом пролетел по поселку верхом на взмыленной маленькой монгольской лошадке и железной рукой осадил ее, несколько дальше, чем мне хотелось, от крыльца штаба. Все мои друзья единодушно высказали мнение, что я похож на Паганеля, но самому себе я представлялся д'Артаньяном. Ведь труба легко могла сойти за шпагу, а лошадь была самой невероятной масти, какую себе можно представить. Остановив лошадь, я сполз с седла и, ведя ее за собой в поводу, проковылял к крыльцу. В это время из клубов пыли показался караван вьючных одров, которых вели чихающие солдаты. Так возвращалась из пробного рейда наша экспедиция. Непосредственные практические результаты: я сжег спину на солнце, сбил задницу в седле (впервые в жизни сел верхом и неделю не слезал, таскаясь по сопкам и оврагам), всласть настрелялся из карабина и поймал довольно редких на Камчатке тритонов. Из-за этого выхода я, кстати, и не смог отправить вам своеобычное еженедельное письмо. А рыбная ловля! Не с какими-нибудь тривиальными удочками или сетями, а с разрывными пулями и взрывпакетами вторглись мы в края, изобилующие форелью и гольцами. Ты спускаешься к ручью, осторожно вытягиваешь шею и замираешь: под тобой, в прозрачных мерцающих струях стоит стая форелей. Они дремлют. Они тихо шевелят плавниками. Они ничего не подозревают. Они изумительно вкусны, жаренные на масле. Ты знаками подзываешь солдат, располагаешь их в метре ниже по течению, тихонько клацаешь затвором, наклоняешь ствол как можно ниже к воде в середину стаи и… бах! с воем лезешь через крапиву вверх по косогору, спасаясь от потоков ила и воды (ледяной воды, между прочим, в то время как ребята кидаются в этот водоворот и выкидывают на берег десять, двадцать, тридцать серебристобрюхих, трепещущих рыбешек.

По возвращении домой получил две бандероли и три письма. Бандероли: от тебя и от одной женщины (той самой, Лены Воскресенской[135]) — «Blood on Lake Louisa»[136] — толстый детективчик, наслаждец, судя по началу. Письма — от мамы, от Лены и от Инны. Прав Андрей Спицын,[137] бабы — дуры, и ничто им не поможет. От подробностей тебя избавляю.

Ты спрашиваешь, не пора ли мне заняться анализом. Очень уж грустно-смешно это «не пора ли». Пора давно уже прошла, Бэмби, dear. Но заняться хотелось бы. Понимаешь, я очень многое перезабыл, ничего не поделаешь. Кажется, надо начинать с учебника для 10-го класса. А впрочем — посмотрим. Понимаешь, я по-прежнему очень интересуюсь физикой, и очень хотелось бы приобрести костыли — знания по анализу, без которых там нечего делать. Да и мозгу меня немного усох. Но попробую. Из пособий пришли то, где меньше воды. Лучше всего лекции твои, если там всё изложено последовательно. «Курс физики» просмотрел, там действительно ничего страшного как будто нет. Но мне нужно вернуть своему мышлению прежние признаки гибкости и оперативности, иначе придется просто зубрить, а это очень противно.

Между прочим, Боб, что бы ты сказал, если бы мне удалось демобилизоваться? Или не стоит? Мама, мне кажется, против.

Или это только так кажется? Время сейчас смутное, ни черта не понять. А тут еще с этим Берия скандал, язви его душу. Ну, ладно. Ганди поехал в Данди, а Данди — это голова.[138] Дерьмо.

Весьма возможно, что это будет моим последним письмом на ближайший месяц. Если экспедицию отложат — хорошо, не отложат — тоже хорошо. Знаешь, у меня сейчас выработали такой взгляд на жизненные обстоятельства, немного беспринципный, правда: стараться настроить себя таким образом, чтобы при любых обстоятельствах быть довольным. Демобилизуют — хорошо, нет — тоже неплохо. Удовлетворят мою просьбу — хорошо, нет — тоже неплохо, есть повод быть обиженным и жаловаться. Гнусно, правда? Это я шучу, конечно. Ну, пока всё.

Крепко жму руку, целую.

Твой Арк.

О планах АНа на демобилизацию знали и его сослуживцы.

ОЛЬШАНСКИЙ В. ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

Уже тогда он говорил о своем желании оставить военную службу. Я ему говорил, что этого делать не следует. Ведь за плечами были уже более десяти календарных лет службы, да плюс около трех лет камчатских (за год — два), которые засчитываются в общий стаж. До 20 лет, с которых можно выходить на пенсию, уже не так далеко. Не убедил, у него, видимо, были свои планы. Слишком узки были рамки военной карьеры, не по его характеру.

ПИСЬМО АРКАДИЯ БРАТУ, 1 АВГУСТА 1953, ПЕТРОПАВЛОВСК-КАМЧАТСКИЙ — Л.

Здравствуй, Боб!

Прежде всего прошу извинения за предыдущее письмо — писал в отменно нетрезвом виде, каковой нетрезвости причиной отменно паршивое настроение являлось. Черт его знает, до чего стала мерзкая жизнь! Сижу, как на иголках, послал письмо высокому начальству с просьбой либо дать работу по специальности, либо уволить. Вот уже два месяца нет ответа. Да, кстати, позавчера исполнился ровно год, как я осчастливил землю Камчатскую своим на оной появлением. Господи, какой это был год! Не скажу, чтобы он пропал для меня даром, нет, скорее наоборот: я многое узнал, еще больше увидел, кое-чему научился. Но кое-что мне явно не пошло впрок: ужасное вынужденное безделье, прерываемое участием в разнообразных комиссиях — дай тебе бог не познать, что значит «снимать остатки», гнуснейшая вещь. На протяжении всего года жил одной мечтой — об отпуске. А сейчас черт знает из каких подвалов сознания выползла и всецело завладела мыслью мечта об увольнении, о спокойной нормальной жизни, в которой нет места таким вещам, как грязь по колено, протекающий потолок, глупые и злые разговоры, мат, мат, мат без конца… и прочие прелести местной жизни. Нет, для такого блаженства я явно не создан. Была бы работа — другое дело, всё это не замечалось и не ощущалось бы так остро. А для себя заниматься — писать романы, поддерживать знания языка — ужасно скучно. Марксизм прав: ни одно занятие не может идти на пользу, если оно не связано с интересами общества. За что ни возьмешься — вечно встает прежний тупой и скучный вопрос: зачем? кому это нужно? Люди приспосабливаются, конечно, чтобы не спиться, не погибнуть. Огородики, преферанс, охота, рыбалка — всё это защитная реакция организма против морального самоубийства. У меня и еще у некоторых — книги, душеспасательные беседы (увы! часто эти беседы состоят в бессмысленном и злобном критиканстве). И нет ничего и никого, кто указал бы, что делать, кто облагородил бы это свинское существование хорошей целью. Замыкаемся в себе и подчас попиваем втихомолку. Только ты не говори маме, смотри. Я все-таки надеюсь, что всё изменится. Эти перемены в воздухе, мы ими дышим и ждем, ждем. И наступит час, когда я буду с вами, буду, наконец, работать как всякий честный человек, а не обжирать государство. Скажешь: «Вот разнылся, брательник!» Да, брат, вот так видишь, видишь, да и взвоешь. Хорошо хоть здесь ребята хорошие, добрые товарищи. У нас сейчас шахматная эпидемия, но я на подхвате, играть не стал, чтобы не позориться.

Эх, Бэмби. Вот через двадцать семь дней мне уже будет двадцать восемь лет. Двадцать восемь! С ума сойти, как время летит. А в общем, хорошо, что летит. Скорей бы январь. И еще лучше — ответ от начальства. Спасенье человека — в работе.

Ну, пока всё. Крепко целую, твой Арк.

ПИСЬМО АРКАДИЯ БРАТУ, 16 АВГУСТА 1953, ПЕТРОПАВЛОВСК-КАМЧАТСКИЙ — Л.

Good day, Bamby![139]

Итак, по курортам разъезжать изволите, сударь? По Сочам, по Гурзуфам? Географию изучаете? Одобряю, одобряю-с. Хотя и завидую-с. Но гораздо больше одобряю. И пребываю в надежде, что «в стране далекой юга»[140] ты не ударил лицом в грязь и оставил после себя какую-нибудь этакую безутешную Нелли или Риту,[141] а, ежели бог дал, то и нож воткнул под пятое ребро — up under the fifth bone — кому следует — всё равно как, физически или морально. Загорел, наверное, и просмолился comme il faut, if you know the expression.[142] А теперь готовишься перейти в новое наступление на последние цитадели официальной науки. God help you on your way, peace be with you,[143] мой дорогой брат.