Ты пожалеешь - Тори Ру
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С этой точки открывается потрясающий вид на исторический центр — площадь, забитую людьми, высотки, универ. Пространство вокруг вспыхивает желтыми, фиолетовыми, зелеными сполохами, а на самом краю крыши я вижу знакомый черный силуэт. Харм любуется городом, время от времени подносит к губам сигарету, и оранжевый огонек то разгорается ярче, то тускнеет.
— Отойди от края, придурок! — прошу я. — Два шага назад. Надо поговорить!
Он оборачивается, глубоко затягивается, но не двигается с места:
— А, это опять ты… Пришла воспользоваться моим последним предложением?
— Очень смешно… — Не знаю, какие мысли витают в его дурной голове и чертовски боюсь за него, но отвечаю как можно увереннее: — Когда-то ты признался, что любишь, и просил не верить в обратное. Пришла сказать тебе, Даня: в твой сегодняшний спектакль я не поверила.
— Зря… — равнодушно отзывается он. — Просто оставь меня одного и благодари бога, что все закончилось именно так.
— А как все должно было закончиться? — шепчу я, но он не отвечает — наблюдает за далекими фейерверками и выдыхает в небо ядовитый белый дым.
— О твоей истории я ничего не знала… То есть… я верила в то, что говорили близкие. Мне нужно услышать правду! Мне просто нужно знать, за что я сейчас так страдаю??? — Шепот превращается в вопль, и Харм наконец реагирует — бросает окурок вниз, пошатываясь, следит за его падением, прячет руки в карманы куртки и отступает от края.
— Наша мать с детства внушала нам с сестрой, что мы особенные — самые красивые и умные, самые способные и достойные, и родились с серебряной ложкой во рту. — Харм подходит ко мне вплотную, я чувствую его тепло и родной приятный запах, мне так хочется прижаться к его груди и рассказать нашу общую тайну, но он держит руки в карманах, и я тоже прячу свои в карманы пальто. — Что у нас будет все, — продолжает он. — Что весь мир ляжет к нашим ногам и поделится своими благами. Что в наших венах течет голубая кровь. Иногда она начинала нести откровенный бред — это понимал даже я. В дни обострений мать зашторивала окна и не разрешала нам выходить из дома — била и таскала за волосы, и сестра прятала меня в шкафу. Мать надолго увозили какие-то люди, и мы месяцами жили у тетки — там тоже было не лучше. Потом я узнал, что мать укладывали в психушку, чтобы не позорила семью своими выходками. Там она и умерла, и мы с Машей остались одни. Мы росли с уверенностью в своей исключительности, но высшее общество нас выплюнуло, а обычные люди не приняли. Так уж получилось, что мы вдвоем были против всех. Маша была моим миром, а я — ее.
Глаза привыкают к темноте, и я вижу долгий и пристальный взгляд Харма. Нет в нем ненависти или издевки — только усталость. И та самая сломленность, что так испугала меня.
— После смерти мамы мы при первой возможности ушли от тетки — сестра окончила школу, поступила в универ, устроилась на работу и тянула меня — малолетнего придурка. Я даже не задумывался, как ей, наверное, было тяжело. Она была очень красивой, но ранимой и глупой. И реально верила в любовь. Поначалу у них с твоим братцем все шло идеально — Маша рассказывала мне обо всем и объясняла, почему так запала на него. Говорила, что простые радости, стремление понять и разговоры по душам гораздо круче дорогих подарков. А потом твой брат побывал у нас дома и слегка офигел… Все сразу изменилось, и Маша не догоняла почему. Хотя даже я в свои четырнадцать прекрасно понял, из-за чего он так резко переобулся — ему не нужна была нищая девочка с прицепом в виде меня. Но ее преданность развязывала руки. Он играл ею, как кот мышью. Вытягивал душу. Медленно убивал. Я слышал все их разговоры, видел, как он приходил к нам и трахал ее, а потом откровенно глумился и на много недель пропадал — параллельно гулял с ее подругой и жаловался, что Маша его достает. Когда Маша забеременела, он окончательно ее бросил и больше ничего не хотел о ней знать. У нее ехала крыша — она не верила, что он действительно такой, что оставил ее один на один с бедой, через общих друзей просила его о помощи. В универе обсуждали его мудацкий поступок, и тогда он настроил против нее всех. Когда стал заметен живот, он озверел — ежедневно приходил к нам накуренным или пьяным и запугивал. А я ничего не мог сделать, потому что был худым слабым недомерком. Однажды Маша не выдержала — поднялась сюда и шагнула вниз.
…Я плохо помню те дни. Тетка оплатила погребение и поминальный зал, но никто не пришел. Я сидел рядом с мертвым телом две ночи и думал, что все происходит не по-настоящему. А когда допер, что она больше не встанет, что-то взорвалось в голове и из носа полилась кровь… Но я не чувствовал. И когда ее засыпали землей, я ничего не чувствовал. И в кабинете следователя я ничего не чувствовал. Первое, что я почувствовал после ее смерти — ненависть. Когда увидел, как твой братец, ухмыляясь, шел к машине папочки, и из нее навстречу ему радостно выпорхнула ты…
До меня доходит, о чем говорит Харм — после гибели Маши мы очень переживали за Женю, отец почти не спал и все время кому-то звонил, мама пила таблетки. Обстановка, пронизанная нервозностью и тревогой, убивала меня. И когда папа, заехав за мной в гимназию, наконец сказал, что уголовное дело в отношении брата прекратили, я первая поспешила поздравить Женю.
Знала бы я, чьи наполненные бессильной ненавистью глаза наблюдали за мной со стороны…
— Я понял, что принесет мне облегчение, — усмехается Харм. — Месть. Поклялся, что когда-нибудь найду способ, и ублюдок будет мучиться так же, как и я. Чтобы сделать его нищим и одиноким, нужно было свалить вашего папашу, а тебя… Отделить от всех. Сделать от себя зависимой. И издеваться до тех пор, пока ты бы
