Избранное - Ласло Немет

Жофи надела юбку, туфли и вышла. У самой двери, прижавшись к стене, стояла соседская Ирма; свое тщедушное тело она укрыла от холода сложенным вдвое покрывалом для глажки и с трудом удерживала его на груди тонкими дрожащими пальцами. С рабской покорностью склонила она набок длинную узкую голову и, слабо улыбаясь, пыталась овладеть прыгающими, совсем посиневшими губами. Серо-голубые глаза глядели с собачьей мольбой.

— Не сердитесь, хозяйка, что потревожила вас в такое время. Днем-то я не смею… Вот, принесла Шанике забаву, мы вместе с ним мастерили это в тот день, как захворал он. Уж так он весело смеялся над куклой этой! Может, думаю, и сейчас порадуется. И мне бы одним глазком поглядеть на него. Ничего, если он спит…

Покрывало распахнулось, приоткрыв белый лиф, и Жофи увидела в руках у горбуньи престранное существо. Деревяшка, на ней круглая голова из шарика чертополоха, а по бокам к деревяшке проволокой прикручены руки и ноги из кукурузного стебля. На шарике-голове шлем, вырезанный из картофельной кожуры, желтые кукурузины-глаза и два вислых, из собачьей или кошачьей шерсти, уса. Странная фигурка, должно быть, изображала солдата, потому что через плечо у нее висела на нитке веточка-ружье, а на боку — традиционная шпага: камышинка-лезвие с камышинкой-рукояткой. Солдатик и дрожащая рука, протягивавшая его, были невыразимо жалки. Однако у Жофи при виде этого примитивного творения вся кровь прихлынула к сердцу. Чтобы она положила это на кровать к сыну? И сказала ему, когда он проснется, кто принес? Да и говорить-то, наверное, не пришлось бы: Шаника тотчас и сам улыбнется, в последний раз разомкнутся в улыбке распухшие потрескавшиеся губы… Нет, этого она не дождется, погубительница!

— Теперь уже ни к чему, — бросила Жофи сквозь зубы и, повернувшись, ушла в комнату, чтобы не выбить куклу из рук Ирмы, не ударить и самое ее, калеку проклятую.

Захлопнув за собой дверь, Жофи некоторое время прислушивалась к биению крови в жилках на шее и шепоту, который доносился из кухни.

— Гони прочь горбунью эту, — приказала она вошедшей Мари, — чтобы духу ее больше в доме не было. Я ей все волосенки повыдеру, если еще раз осмелится нос сюда сунуть. Навела порчу на маленького и после этого является, наглая тварь! Но я еще покажу ей!

Мари испуганно попятилась от сестры, она никогда не видела Жофи в таком запале.

— Ладно, ладно, я отошлю ее, — пробормотала она, и Жофи опять осталась одна.

Она слышала, как Мари зашептала на кухне, потом словно бы кто-то всхлипнул; долго ждала, когда стукнет калитка, но не дождалась. Видно, девчонка ушла задами — так же, как ходил Шаника, подумала она. И на миг ощутила почти удовлетворение при мысли, что теперь уже некому будет лазить в эту дыру. Секундное удовлетворение и сразу же — чудовищную боль. Жофи рванулась к кровати, ей хотелось зацеловать Шани с ног до головы. Но на кровати судорожно захлебывали воздух невероятно распухшие синие губы, а на бесцельно ощипывающих одеяло ручонках не только ногти были сини, но и на самих пальцах отчетливо проступили тонкие синие прожилки.

Когда старуха Куратор утром прибежала к ним, Жофи сидела у изголовья сына неподвижная, онемевшая. Кизела и несколько родственниц, которым накануне прийти было недосуг, уже заняли стулья вокруг кровати, но, быть может, потому, что собралось их меньше и в комнате было светлее, или потому, что уже свыклись со страшной мыслью, разговоры велись несколько громче. Старуха мать только заглянула в дверь и тотчас поманила к себе Жофи.

— Слушай, свекровь-то твоя собралась навестить Шанику. Не успокоюсь, говорит, пока не повидаю внука. Так ты уж гляди, не сказани ей чего-нибудь.

Говорила старуха шепотом, но так, чтобы слышали и гостьи. Это посещение было событием из ряда вон, так что сообщать о нем следовало только по секрету, но уж зато потом обсуждать полагалось вместе со всеми. Черные платки заволновались, стали склоняться направо-налево, перешептываться, и сама Юли Куратор на минутку пристроилась меж ними, чтобы обсмаковать необыкновенную весть. Посидела, однако, недолго и зашаркала на кухню: ей хотелось первой встретить сватью.

Жофи часто повторяла раньше: по мне, пускай хоть подыхает, а я дитя свое к ней не поведу. Ежели она так с наделом его обошла, значит, нет у нее внука! У Жофи и сейчас мелькнула мысль не впустить свекровь. Ведь свекровь — истинная причина ее несчастья. Но странная вещь, Жофи, которая так вскипела при виде деревянной куклы Ирмы, теперь, получив известие о приходе свекрови, ничего решительно не почувствовала. У нее не было сил даже додумать до конца, чем виновата перед нею старая Ковач. И что означает ее приход. Черные платки за спиной Жофи одобрительно кивали: «Придет все-таки. Бедному Шанике только что душу богу отдать не пришлось, чтобы эти меж собой примирились. Горе-то, оно всех сводит. Старуха Ковач не злая женщина, но очень уж нравная». И Жофи не потому даже, что услышала мудрые эти речи, а просто от усталости сочла, что так оно и следует, так и полагается, чтобы свекровь явилась к ней в дом. Вот и Кизела словно бы невзначай подтолкнула кресло к самой кровати, и кресло стояло пустое, никто не решался сесть в него, хотя диван был уже занят, — все знали, что кресло ждет Жофину свекровь, которая наконец одумалась и сейчас пожалует навестить умирающего внука.

А старая Ковач, упаковывая раздобревшие телеса в тесную жилетку, надевая черное бархатное платье и нитку превосходного черного жемчуга, вероятно, видела внутренним взором все эти приготовления и, быть может, потому так подробно наставляла невестку перед уходом, чтобы заполнить последние торжественные минуты и запозданием придать еще больше значительности церемонии встречи. В скрипучих своих туфлях, в которых явственно выступали буграми больные косточки, она прошествовала по улице с достоинством священнослужителя, несущего последние дары, и на лице ее, надувшемся от сознания важности момента, пробегала лишь легкая тень узнавания, когда встречные здоровались с нею.

Старой Куратор посчастливилось выйти на галерею, чтобы выплеснуть воду из кружки с приставшим ко дну сахаром, как раз в тот момент, когда сватья в черном платье с гладкой красной физиономией, совсем заплывшей, но разгладившейся сейчас от торжественности минуты, стала медленно подниматься по лесенке.

— Пришла все-таки, сватьюшка, — растроганно пробормотала мать Жофи; как ни злобствовала она на Ковач, но было в той нечто заставлявшее Юли Куратор раболепствовать против воли. — Боюсь, недолго уж…

Она хотела сказать что-то красивое, даже придумала заранее нужные слова, но вдруг так расчувствовалась, что рот ее судорожно сжался, не договорив приготовленной фразы. Юли Куратор втянула в пустые десны дрожащие губы, старческая слезливость выжала на глаза ее влагу, и бедная старуха приникла к гостье, обхватив ее за шею.

Однако та не пожелала отказаться от торжественности, надетой на себя вместе с праздничной жилеткой; через голову плачущей сватьи она глядела на появившуюся в дверях Кизелу и только чуть-чуть приобняла спину Куратор в знак сочувствия, а потом тем же сочувственным движением легонько отстранила ее с дороги.

Важная гостья негромко постучалась и, лишь услышав «пожалуйста», вошла. Все уже угадали, кто стучит, и на секунду-другую армия посетительниц, привстав от почтительности, повисла над стульями. В комнате было светло, солнечные лучи из окна падали прямо на вошедшую, так что каждый мог отчетливо читать на ее лице. Кто-нибудь чужой объяснил бы тупостью каменную неподвижность толстой физиономии, но все присутствовавшие знали, что за внешней неподвижностью происходит борьба и давняя обида как будто уступает место новому, теплому чувству. Старая Ковач явилась сюда, отдавая дань приличию, но достоинство свое намерена была защищать и в горе. Стоя в дверях, она ожидала, чтобы Жофи пошла ей навстречу, и вот молодая женщина уже была перед ней, растерянная, на зная, как поздороваться со свекровью; вдруг непонятная сила независимо от ее воли подтолкнула ее, и она, припав к пухлой руке старухи, поцеловала ее и разрыдалась. Все это нахлынуло столь неожиданно, что Жофи и сама не знала, почему так поступила. Она почти дивилась себе, исполняя обряд встречи, но, исполнив, почувствовала облегчение. От ее пылкого поцелуя и Ковач немного оттаяла; словно какая-нибудь владетельная особа, она подняла склоненную к ее руке голову Жофи, коснулась губами лба невестки и с лицом, готовым теперь выражать одну лишь растроганность, подошла к Шанике.

Кизела и мать Жофи одновременно подтолкнули ей кресло, но она знала, что положено от нее больному, и осталась стоять, низко к нему нагнувшись. Сперва она взяла руку, покоившуюся на одеяле, затем отвела со лба сбившиеся волосы и тихонько позвала Шани:

— Узнаешь меня, внучек? Это твоя бабушка Ковач пришла! Мама твоего папочки.