Избранное - Ласло Немет

Однако Шанике не было лучше. Бабушка еще сидела у них, а он уже сник и с каждой минутой становился все молчаливее; губы его посинели, глаза затянулись туманной пеленой. Мать все реже поддакивала Жофи, горячо размечтавшейся о том, как она — вот только подымется Шани — купит ему матроску, такую, как у нотариусова Лайчи; а в начальную школу Шанику, пожалуй, не отдаст — нет, она не вынесет, если он еще раз подцепит что-нибудь от этих вшивых грязнуль.

— Да-да, — кивала ее мать неуверенно.

Вскоре замолчала и Жофи, и лицо ее от горечи и раздражения вдруг так посерело, что мать вся сжалась; после первой же затянувшейся паузы она встала и неловко попрощалась.

Немного погодя вошла Мари с начищенной лампой в руках, ее телячьи глаза еще купались в лучах утреннего счастья, но вот она взглянула на ребенка, на серый, точно олово, лоб Жофи, и лицо ее застыло, а глаза стали пустыми и черными, как окно, в котором погас свет. Она поставила лампу и вышла с таким видом, словно хотела, чтобы самый ее приход был забыт здесь начисто. Затем к кровати бесшумно скользнула Кизела, но сейчас и она уже не предлагала сделать компресс, не накапывала лекарство, а молча села в баронское кресло в углу и, сложив руки на коленях, глядела на разбегавшиеся от запястий синие жилки; всякие признаки жизни стерлись с ее лица, по нему никак нельзя было прочитать ее истинных чувств; возможно, там затаилось участие, а может быть, торжество или просто раздумье о собственной судьбе. Немного погодя явился Цейс. Сейчас и он держался так же, как Кизела: невозможно было заглянуть ему в душу. Доктор послушал ребенка, прижался заросшим ухом к его груди, подержал безжизненную руку, молча вынул блокнот для рецептов и стал писать, не промолвив за все это время ни единого слова. Жофи неотступно смотрела на него, надеясь услышать что-нибудь обнадеживающее или хотя бы поймать сердитый взгляд на Кизелу, который можно было бы истолковать как благоприятный знак. Но Цейс в течение всего визита устраивался так, чтобы не приходилось смотреть на Кизелу; даже рецепт предпочел писать в неудобной позе, положив блокнот на кровать, лишь бы не оказаться лицом к лицу со старухой, которая так и простояла возле своего кресла, всеми силами удерживаясь, чтобы не сказать колкость. В голове у нее клубились фразы одна лучше другой: «Так-то, господин доктор, видите, что вышло из легкого расстройства желудка?» Или еще занозистей: «Как же вы полагаете, господин доктор, скоро ли наладится у ребенка желудок?» Но внезапная тишина, нависшая над постелью Шаники после радости-однодневки, глубоко взволновала старуху. Было что-то торжественное в этом безмолвии, когда каждый думает об одном и том же, но таит свои мысли за темными решетками, — и на сердце у Кизелы стало дивно и сладостно. От сильных ощущений лицо ее совсем застыло, а собственное молчание стало источником такого величественного удовлетворения, что ради этого она пожертвовала даже колкостями.

— Господи, ноготки-то словно бы посинели! — пролепетала Жофи, когда доктор ушел.

Кизеле уже раньше бросились в глаза посиневшие ногти ребенка, которые выделялись на живых красках тела первыми вестниками смерти; но теперь, когда ее предчувствия полностью подтвердились, Кизела могла быть великодушной. Ведь настанет еще время, когда она докажет и почтмейстерше и самой Жофи, что с первой минуты понимала, в чем дело. Поэтому она даже не намекнула, что давно заметила эти синеющие ногти, отказалась и от лишнего случая обличить доктора, который даже не взглянул на них.

— Ну, что вы, это же просто тень, вам уж во всем страхи мерещатся, — возразила она преувеличенно уверенным тоном.

Торжество Кизелы стало еще блистательней от этого самоотречения, она испытывала сложное чувство — словно простила долг врагу своему.

Жофи ни единым словом не дала понять, успокоила ли ее неожиданная уверенность Кизелы. Она попыталась смотреть в сторону, но синеющие ноготки вновь притягивали к себе ее взгляд, и тогда живот схватывало вдруг жестокой судорогой. Наконец она взяла беспокойно подергивавшиеся ручонки, уложила их под одеяло и ласково прикрыла, чтобы они не высунулись вновь. Но спазма ужаса по-прежнему не отпускала ее, хотя руки сына скрылись от глаз. Вырваться бы отсюда, чтобы никогда уже не возвращаться к этой кровати, потерять бы сознание — лишь бы не знать ни о чем! Потом и этот дикий страх минул, Жофи придавила чудовищная усталость. Кизела настаивала, чтобы она прилегла, однако Жофи стыдилась своей слабости.

— Нет, нет, раздеваться на ночь я не стану, — проговорила она решительно, восставая не столько против Кизелы, сколько против собственной усталости. И порадовалась молчаливому согласию Кизелы, угадав за ним подобие восхищения. Это несколько взбодрило ее. Кизела вышла, Жофи осталась одна между глубоким, спокойным дыханием Мари и судорожными, частыми всхлипами Шаники, но даже сейчас она не позволила себе прилечь, хотя бы одетой. Словно желая оказаться достойной исполненного почтения к ней ухода Кизелы и ее укоризненно-ободряющего покачивания головой: «Вы совсем себя не щадите, милочка», она неподвижно сидела на кровати и, подстегивая себя мыслями об ужасном, бередя душу, удерживалась в состоянии бодрствования. «Скоро останусь я одна, никто не скажет мне больше „мамочка“. Так и доживу свое в одиночестве, никогда уже не будет у меня красавца сына, чтобы хоть издали на него полюбоваться, идучи в церковь. Для червей могильных я тебя растила, дитятко мое родненькое. И зачем только на свет ты родился? Чтобы печалилась я по тебе, когда не будет уж тебя на свете. Страдалец ты мой, да как же славно ты говорил: „соня-фасоня“. Последнее, чему выучился. Стоило ли и учиться-то? Вот сейчас он еще живой, хватает воздух, словно вечно жить хочет, а через какую-нибудь неделю, может, будет лежать в яме и на стенках ее видны будут черви, перерезанные лопатой…»

Безмолвные причитания эти жалили в самое сердце, Жофи содрогалась и кулаком закрывала себе рот, чтобы задушить рвавшийся из горла крик. Потом она ослабела, долгие минуты сидела бездумно, в чудовищной отдаленности от собственного страдания, пока новой мыслью не подталкивала себя в выси истинного мученичества.

— Ох, если бы я могла умереть вместо него, — вздохнула она почти громко и на секунду похолодела от выраженного вслух желания. И подозрительно вгляделась себе в душу — искренне ли сказала это. Но никакого протеста из души не последовало. Напротив, в высокой красоте этой минуты как бы улеглись все спазмы, все угрызения совести. В самом деле, приведись ей сейчас умереть за Шанику, она умерла бы, не моргнув глазом, не изменив даже позы. И сознание, что есть на свете нечто, ради чего она действительно могла бы отдать жизнь, отдать сейчас же, немедля, повинуясь голосу души — и это не пустые слова, — наполнило ее великим спокойствием. Словно очистившись, она по собственной воле прилегла на кровати с краю и погрузилась в бессонную дрему.

На рассвете Кураторы привезли доктора из Торни. Ездил за ним Пали (мальчишку-работника еще заставили бы ждать, покуда господин доктор проснется), и потягивавшиеся на галереях старики недоуменно провожали глазами парную упряжку Кураторов, пока кто-то не объяснил им, что молодой человек в пыльнике был новый доктор из Торни и что у Жофи сильно занедужил мальчонка; к нему-то и везет Пали доктора — видно, дела малыша плохи.

Этот доктор был еще совсем молодой человек, лет тридцати, не больше, в Торню он попал прямо из клиники и сразу стал знаменит, потому что умел делать даже рентген. Надо не надо, он всех мужиков подряд ставил перед своим аппаратом, и теперь родные даже безнадежных больных на всякий случай шли на поклон еще и к «доктору с рингеном». Молодой доктор и держался совсем не так, как Цейс. Едва толкнув дверь с улицы, он сразу же громко поздоровался, как бы предупреждая о своем приходе; войдя в кухню, повторил приветствие — теперь оно звучало ободряюще: да, это я, доктор из Торни, но вы меня не бойтесь, я человек добрый; когда же его ввели в комнату, поздоровался в третий раз, уже по-домашнему: я, конечно, здесь впервые, но после тех двух приветствий не чувствую себя чужим среди вас. Пали доктор величал «мой славный приятель» и уже в дороге расспросил его о больном. Растрепанную Мари, которая со слипшимися от сна глазами встретила ранних гостей в кухне, приветствовал очень вежливо, сказал «целую ручки» и спросил, где они могли видеться раньше, очень уж ему знакомо ее лицо. Кизеле поклонился с глубоким почтением, терпеливо выслушал ее рассуждения, в том числе и о воспалении мозга — только глаза прикрыл на секунду, не более, — когда же она, заколебавшись, умолкла, воскликнул ободряюще:

— Прошу вас, продолжайте, пожалуйста, ведь это в самом деле редкость встретиться в деревне с таким наблюдательным и просвещенным человеком! — Затем он подошел к постели, беглым взглядом окинул ребенка, потом Жофи и, один за другим, задал пять-шесть поразительно точных вопросов: — Ребенок тяжело болен вот уже десять-одиннадцать дней, не так ли? Прежде он тоже прихварывал, но вы, хозяюшка, не обращали на это внимания, да? Утром малышу лучше, но к вечеру появляется озноб и состояние резко ухудшается? Несколько дней назад наметилось улучшение, но вечером опять был озноб, и с тех пор состояние критическое, верно?