Избранное - Владимир Маяковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
1914
Я И НАПОЛЕОН
Я живу на Большой Пресне,36, 24.Место спокойненькое.Тихонькое.Ну?Кажется – какое мне дело,что где-тов буре-миревзяли и выдумали войну?
Ночь пришла.Хорошая.Вкрадчивая.И чего это барышни некоторыедрожат, пугливо поворачиваяглаза громадные, как прожекторы?Уличные толпы к небесной влагеприпали горящими устами,а город, вытрепав ручонки-флаги,молится и мелится красными крестами.Простоволосая церковка бульварному изголовьюприпала, —набитый слезами куль, —а у бульвара цветники истекают кровью,как сердце, изодранное пальцами пуль.Тревога жиреет и жиреет,жрет зачерствевший разум.Уже у Ноева оранжереипокрылись смертельно-бледным газом!Скажите Москве —пускай удержится!Не надо!Пусть не трясется!Через секундувстречу янеб самодержца, —возьму и убью солнце!Видите!Флаги по небу полощет.Вот он!Жирен и рыж.Красным копытом грохнув о площадь,въезжает по трупам крыш!
Тебе,орущему:"Разрушу,разрушу!",вырезавшему ночь из окровавленных карнизов,я,сохранивший бесстрашную душу,бросаю вызов!
Идите, изъеденные бессонницей,сложите в костер лица!Все равно!Это нам последнее солнце —солнце Аустерлица!
Идите, сумасшедшие, из России, Польши.Сегодня я – Наполеон!Я полководец и больше.Сравните:я и – он!
Он раз чуме приблизился троном,смелостью смерть поправ, —я каждый день иду к зачумленнымпо тысячам русских Яфф!Он раз, не дрогнув, стал под пулии славится столетий сто, —а я прошел в одном лишь июлетысячу Аркольских мостов!Мой крик в граните времени выбит,и будет греметь и гремит,оттого, чтов сердце, выжженном, как Египет,есть тысяча тысяч пирамид!За мной, изъеденные бессонницей!Выше!В костер лица!Здравствуй,мое предсмертное солнце,солнце Аустерлица!
Люди!Будет!На солнце!Прямо!Солнце съежится аж!Громче из сжатого горла храмахрипи, похоронный марш!Люди!Когда канонизируете именапогибших,меня известней, —помните:еще одного убила война —поэта с Большой Пресни!
1915
ВАМ!
Вам, проживающим за оргией оргию,имеющим ванную и теплый клозет!Как вам не стыдно о представленных к Георгиювычитывать из столбцов газет?!
Знаете ли вы, бездарные, многие,думающие, нажраться лучше как, —может быть, сейчас бомбой ногивыдрало у Петрова поручика?..
Если б он, приведенный на убой,вдруг увидел, израненный,как вы измазанной в котлете губойпохотливо напеваете Северянина!
Вам ли, любящим баб да блюда,жизнь отдавать в угоду?!Я лучше в баре блядям будуподавать ананасную воду!
1915
ГИМН СУДЬЕ
По Красному морю плывут каторжане,трудом выгребая галеру,рыком покрыв кандальное ржанье,орут о родине Перу.
О рае Перу орут перуанцы,где птицы, танцы, бабыи где над венцами цветов померанцабыли до небес баобабы.
Банан, ананасы! Радостей груда!Вино в запечатанной посуде…Но вот неизвестно зачем и откудана Перу наперли судьи!
И птиц, и танцы, и их перуаноккругом обложили статьями.Глаза у судьи – пара жестянокмерцает в помойной яме.
Попал павлин оранжево-синийпод глаз его строгий, как пост, —и вылинял моментально павлинийвеликолепный хвост!
А возле Перу летали по прерииптички такие – колибри;судья поймал и пух и перьябедной колибри выбрил.
И нет ни в одной долине нынегор, вулканом горящих.Судья написал на каждой долине:«Долина для некурящих».
В бедном Перу стихи мои дажев запрете под страхом пыток.Судья сказал: "Те, что в продаже,тоже спиртной напиток".
Экватор дрожит от кандальных звонов.А в Перу бесптичье, безлюдье…Лишь, злобно забившись под своды законов,живут унылые судьи.
А знаете, все-таки жаль перуанца.Зря ему дали галеру.Судьи мешают и птице, и танцу,и мне, и вам, и Перу.
1915
ГИМН УЧЕНОМУ
Народонаселение всей империи —люди, птицы, сороконожки,ощетинив щетину, выперев перья,с отчаянным любопытством висят на окошке.
И солнце интересуется, и апрель еще,даже заинтересовало трубочиста черногоудивительное, необыкновенное зрелище —фигура знаменитого ученого.
Смотрят: и ни одного человеческого качества.Не человек, а двуногое бессилие,с головой, откусанной начистотрактатом «О бородавках в Бразилии».
Вгрызлись в букву едящие глаза, —ах, как букву жалко!Так, должно быть, жевал вымирающий ихтиозаврслучайно попавшую в челюсти фиалку.
Искривился позвоночник, как оглоблей ударенный,но ученому ли думать о пустяковом изъяне?Он знает отлично написанное у Дарвина,что мы – лишь потомки обезьяньи.
Просочится солнце в крохотную щелку,как маленькая гноящаяся ранка,и спрячется на пыльную полку,где громоздится на банке банка.
Сердце девушки, вываренное в йоде.Окаменелый обломок позапрошлого лета.И еще на булавке что-то вродезасушенного хвоста небольшой кометы.
Сидит все ночи. Солнце из-за домишкиопять осклабилось на людские безобразия,и внизу по тротуарам опять приготовишкидеятельно ходят в гимназии.
Проходят красноухие, а ему не нудно,что растет человек глуп и покорен;ведь зато он может ежесекундноизвлекать квадратный корень.
1915
ВОЕННО-МОРСКАЯ ЛЮБОВЬ
По морям, играя, носитсяс миноносцем миноносица.
Льнет, как будто к меду осочка,к миноносцу миноносочка.
И конца б не довелось ему,благодушью миноносьему.
Вдруг прожектор, вздев на нос очки,впился в спину миноносочки.
Как взревет медноголосина:«Р-р-р-астакая миноносина!»
Прямо ль, влево ль, вправо ль бросится,а сбежала миноносица.
Но ударить удалось емупо ребру по миноносьему.
Плач и вой морями носится:овдовела миноносица.
И чего это несносен наммир в семействе миноносином?
1915
ГИМН ЗДОРОВЬЮ
Среди тонконогих, жидких кровью,трудом поворачивая шею бычью,на сытый праздник тучному здоровьюлюдей из мяса я зычно кличу!
Чтоб бешеной пляской землю овить,скучную, как банка консервов,давайте весенних бабочек ловитьсетью ненужных нервов!
И по камням острым, как глаза ораторов,красавцы-отцы здоровых томов,потащим мордами умных психиатрови бросим за решетки сумасшедших домов!
А сами сквозь город, иссохший как Онания,с толпой фонарей желтолицых, как скопцы,голодным самкам накормим желания,поросшие шерстью красавцы-самцы!
1915
ГИМН КРИТИКУ
От страсти извозчика и разговорчивой прачкиневзрачный детеныш в результате вытек.Мальчик – не мусор, не вывезешь на тачке.Мать поплакала и назвала его: критик.
Отец, в разговорах вспоминая родословные,любил поспорить о правах материнства.Такое воспитание, светское и салонное,оберегало мальчика от уклона в свинство.
Как роется дворником к кухарке сапа,щебетала мамаша и кальсоны мыла;от мамаши мальчик унаследовал запахи способность вникать легко и без мыла.
Когда он вырос приблизительно с поленои веснушки рассыпались, как рыжики на блюде,его изящным ударом коленапровели на улицу, чтобы вышел в люди.
Много ль человеку нужно? – Клочок —небольшие штаны и что-нибудь из хлеба.Он носом, хорошеньким, как построчный пятачок,обнюхал приятное газетное небо.
И какой-то обладатель какого-то именинежнейший в двери услыхал стук.И скоро критик из имениного выменивыдоил и брюки, и булку, и галстук.
Легко смотреть ему, обутому и одетому,молодых искателей изысканные игрыи думать: хорошо – ну, хотя бы этомупотрогать зубенками шальные икры.
Но если просочится в газетной сетио том, как велик был Пушкин или Дант,кажется, будто разлагается в газетегромадный и жирный официант.
И когда вы, наконец, в столетний юбилейпродерете глазки в кадильной гари,имя его первое, голубицы белей,чисто засияет на поднесенном портсигаре.
Писатели, нас много. Собирайте миллион.И богадельню критикам построим в Ницце.Вы думаете – легко им наше бельеежедневно прополаскивать в газетной странице!
1915
