История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1 - Джованни Казанова

— Но, сказал он, вы должны быть богаты.

— Нет, потому что я на пути к увеличению золота, и это стоит нам дорого.

— Вас, стало быть, несколько!

— Мой дядя и я.

— Какая вам нужда увеличивать золото? Вам должно быть достаточно увеличения ртути. Скажите мне, пожалуйста, то, что вы увеличиваете, способно к такому же увеличению?

— Нет, если бы такое было возможно, это был бы большой питомник богатства.

— Эта ваша искренность меня радует.

После ужина я заплатил хозяину, попросив его заказать на утро повозку с двумя лошадьми до Салерно. Поблагодарив грека за отличный мускат, я спросил его адрес в Неаполе, говоря, что он увидит меня через две недели, потому что я твердо решил купить бочонок его «Сериго». Сердечно его обняв, я отправился спать, весьма довольный, что провел с прибылью свой день, и удивленный тем, что грек не сделал мне предложение продать ему мою тайну. Я был уверен, что он будет думать всю ночь, и я его увижу на рассвете. Во всяком случае, у меня было достаточно денег, чтобы добраться до Торре дель Греко, а там Провидение позаботится обо мне. Мне казалось, невозможным идти в Марторано, прося милостыню, потому что такой, каков я был, я не возбуждал жалости. В отличие от настоящего нищего, я не выглядел человеком, испытывающим нужду.

Грек, как я и надеялся, вошел в мою комнату на рассвете.

— Выпьем вместе кофе, — сказал я ему.

— Скажите, господин аббат, не продадите ли вы мне ваш секрет?

— Почему бы и нет? Когда мы снова встретимся в Неаполе.

— Почему не сегодня?

— Меня ждут в Салерно; и к тому же секрет стоит очень дорого, и я вас не знаю.

— Вы неправы, потому что я достаточно хорошо известен здесь, чтобы заплатить наличными. Сколько бы вы хотели?

— Две тысячи онсио[66].

— Я дам их вам, при условии, что я сам проделаю увеличение тридцати фунтов, которые есть у меня здесь, и с веществом, которое вы мне укажете, а я пойду и куплю себе сам.

— Это невозможно, потому что этого вещества здесь нет, но оно есть в Неаполе, сколько вы хотите.

— Если это металл, мы найдем его в Торре дель Греко. Мы можем туда поехать вместе. Можете ли вы сказать мне, сколько стоит это увеличение?

— Один с половиной к сотне; но пользуетесь ли вы кредитом также и в Торе дель Греко? Потому что мне жаль тратить свое время.

— Ваша недоверчивость меня огорчает.

Затем он берет перо, пишет записку и дает ее мне: «Авизо. Выплатите предъявителю сего пятьдесят унций золота с моего счета. — Панайотти — Родостемо. Синьору Дженнаро ди Карло».

Он говорит, что живет в двухстах шагах от трактира, и предлагает мне пройти туда лично. Я иду туда без церемоний, получаю пятьдесят унций и, возвратившись в свою комнату, где он меня ждет, кладу их перед ним на стол. Затем я предлагаю ему поехать со мной в Торре дель Греко, где мы завершим дело, после того, как обменяемся взаимными расписками.

Имея собственный экипаж и лошадей, он велит их запрячь, благородно предлагая мне забрать пятьдесят унций. В Торре дель Греко он дает мне расписку, в которой обещает заплатить мне две тысячи унций, как только я укажу ему, какими материалами и как он сможет увеличить количество ртути на четверть без ухудшения ее качества, подобно той, что я продал в Портичи в его присутствии. С этой целью он дает мне вексель со сроком на восемь дней с авизо на синьора Дженнаро ди Карло. Тогда я назвал ему свинец, который по своей природе амальгамирует с ртутью, и висмут, который служит только для повышения текучести, необходимой, чтобы процеживать через замшу. Грек отправился проделывать эту операцию, уж не знаю, к кому. Я пообедал в одиночестве, а вечером увидел его, имеющего очень печальный вид. Я ждал.

— Операция проделана, сказал он, но ртуть не совершенна.

— Она такая же, как та, что я продал в Портичи. Ваша расписка говорит об этом ясно.

— Но она также говорит — без ухудшения качества. Согласитесь, что качество ухудшилось. Верно также, что дальнейшее увеличение количества также невозможно.

— Я полагаю, надо согласиться на ничью. Мы будем судиться, и вы проиграете. Я претерплю ущерб, если этот секрет станет известен всем. Радуйтесь, что вы, тем не менее, выиграли, вы сможете обратить мой секрет в ничто, Но я не думаю, что вы способны, господин Панайотти, так меня наказать.

— Я не способен, господин аббат, никого наказать.

— Знаете ли вы секрет, или нет? Вы можете сказать, что то, что мы сделали, невозможно продать. Но над этим будет смеяться весь Неаполь, и адвокаты заработают денег.

— Этот случай очень меня беспокоит.

— Между тем, вот ваши пятьдесят унций.

Пока я вытаскиваю их из кармана, с великим страхом, что он возьмет, он выходит, говоря мне, что он их не хочет.

Мы ужинали вдвоем, в нашей комнате, разделенные друг с другом в открытой войне, но я знал, что у нас будет мир. Он пришел утром поговорить со мной, когда я готовился уйти, и повозка была готова. Когда я сказал, чтобы он взял свои пятьдесят унций, он ответил, что я должен согласиться еще на пятьдесят, и вернуть ему вексель на две тысячи. После этого мы стали разговаривать разумно, и после двух часов я сдался. Он дал мне еще пятьдесят унций, мы обедали вместе, потом мы обнялись, и он мне сделал еще подарок, вручив записку на его магазин в Неаполе на получение бочонка муската, и превосходный футляр, содержащий двенадцать бритв с серебряными ручками известной фабрики в Торре дель Греко. Мы расстались добрыми друзьями.

Я остановился на два дня в Салерно, чтобы купить несколько рубашек, носки, носовые платки, и все, что мне было нужно. Хозяин сотни цехинов, я чувствовал себя прекрасно и был горд своим подвигом, в котором, как казалось, мне не в чем было себя упрекнуть. Умелое и разумное поведение, когда я продавал свой секрет, может быть осуждено лишь с точки зрения гражданской морали, которой нет места в деловой жизни. Видя себя свободным, богатым и уверенным, чтобы предстать перед моим епископом, как приличный молодой человек, а не как нищий, я снова вернул себе всю свою веселость, поздравляя себя за то, что смог своими силами защититься от отцов Корсини, игроков-шулеров и продажных женщин.

Я отправился в путь с двумя священниками, которые торопились в Козенца. Мы сделали сто сорок миль за двадцать два часа. На следующий день после приезда в эту столицу Калабрии, я взял небольшую повозку и отправился в Марторано. В этом путешествии мои глаза задерживались на известном месте Маре Авзониум, я наслаждался, ощущая себя в центре Великой Греции, где жил Пифагор, что сделало ее знаменитой последние двадцать четыре столетия. Я с удивлением наблюдал страну, славную своим плодородием, в которой, несмотря на расточительность природы, видел только страдания и нехватку всего того замечательного изобилия, которое одно может придать ценность жизни, и ту разновидность человечества, которая заставляет меня стыдиться своей принадлежности к нему. Эти пахотные земли, где ненавидим тяжелый труд, где все дешево, где жители сбрасывают с себя бремя труда, если находят людей, любезных настолько, чтобы принимать приносимые им в подарок разные плоды. Я нашел, что римляне не ошибались, называя их «скоты» (brutes) вместо «Брутиенцы — Brutiens».

Священники, мои компаньоны, смеялись, когда я им рассказывал о страхе, который я испытываю к тарантулам и к «Керсидрам»-мифическим змеям. Болезни, вызываемые ими, казались мне страшнее, чем венерические. Эти священники уверяли меня, что это басни, издевались над Георгиками Вергилия, и стихами, которые я им цитировал, чтобы оправдать мой страх.

Я нашел епископа Бернарда де Бернардис, пишущего, притулившись к убогому столу. Он поднялся на ноги, чтобы меня поднять, и, вместо того, чтобы благословить, крепко прижал к груди. Я нашел его искренне огорченным, когда рассказал ему, что в Неаполе не нашел никаких объяснений по поводу его отсутствия, и сам решил пойти и броситься ему в ноги, и я увидел, что он успокоился, когда я сказал, что никому не должен и чувствую себя хорошо. Он вздохнул, говоря о своем сочувствии и сострадании, и приказал слуге поставить на стол третий куверт. Кроме этого слуги у него была самая каноническая из всех служанок [67] и священник, из нескольких слов которого, сказанных им за столом, он показался мне большим невеждой. Дом его был довольно большой, но неудобный и ветхий. В нем настолько отсутствовала мебель, что, чтобы выделить мне неудобную постель в комнате рядом со своей, он должен был дать мне один из своих жестких матрасов. Его жалкий обед меня напугал. Его преданность правилам своего ордена сделала его худым, и масло было плохое. Он был, впрочем, умным и, что более важно, порядочным человеком. Он сказал мне, и я был этим очень удивлен, что его епархия, которая, однако, не была бедной, выдает ему только пятьсот королевских дукатов платы в год, и он был должен шестьсот. Он мне сказал за ужином, что его единственной мечтой было вырваться из когтей монахов, преследования которых в течение пятнадцати лет составляли его подлинное чистилище. Эти замечания удручали меня, потому что они давали мне представление о трудностях, которые предстояло испытать моей персоне. Я видел, что он догадывается о печальной участи, которую мне готовит. Мне показалось, однако, что следует его пожалеть. Он улыбнулся, когда я спросил его, нет ли у него хороших книг, компании образованных людей, благородного кружка, чтобы приятно провести час или два. Он поведал мне, что во всей его епархии положительно нет человека, который мог бы похвастаться хорошим умением писать, а тем более такого, у кого был бы вкус и представление о хорошей литературе, ни настоящего книготорговца, ни любителя, интересующегося газетами. Круг знакомств, соперничество, литературные связи — та ли это страна, где я должен был бы осесть в возрасте восемнадцати лет? Увидев меня задумавшимся, убитым печальными сторонами жизни, ожидавшей меня около него, он хотел подбодрить меня, уверяя, что он сделает все, зависящее от него, чтобы сделать меня счастливым. Когда на следующий день я должен был быть официально возведен в сан священника, я увидел весь его клир, а также женщин и мужчин, заполнивших собор. В этот момент я принял решение, счастливый, что в состоянии его принять. Я видел кругом только животных, которые, казалось, были положительно потрясены моей несолидностью. Какое уродство женщин! Я ясно сказал монсеньору, что не чувствую призвания умереть в течение нескольких месяцев мучений в этом городе. Дайте мне ваше епископское благословение на мою отставку, сказал я, или уезжайте вместе со мной, и я заверяю вас, что судьба нам будет благоприятствовать. Уступите вашу епархию тем, кто сделал вам такой плохой подарок.