История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1 - Джованни Казанова

Это предложение заставило его смеяться весь остаток дня, но если бы он его принял, он бы не умер через два года, в расцвете лет. Этот достойный человек был вынужден, сочувствуя мне, просить у меня прощения за ошибку, которую сделал, пригласив меня сюда. Понимая свой долг вернуть меня в Венецию, не имея денег и не зная, что они есть у меня, он сказал, что отправит меня обратно в Неаполь, где буржуа, которому он меня рекомендует, даст мне шестьдесят королевских дукатов, с которыми я смогу вернуться на родину. Я тотчас же принял его предложение с благодарностью, быстро сходив к своему чемодану и достав из него красивый футляр с бритвами, что дал мне Панайотти. У меня были все основания заставить его принять подарок, потому что бритвы стоили шестьдесят дукатов, которые он мне давал. Он принял его, только когда я пригрозил там остаться, если он попытается отказаться. Он дал мне письмо к архиепископу Козенцы, в котором хвалил меня и просил отправить в Неаполь за его счет. Так и получилось, что я оставил Марторано через шестьдесят часов после прибытия туда, выразив епископу сожаление, что покидаю его, а он пролил слезу и дал мне от всего сердце сотню благословений.

Епископ Козенцы, человек умный и богатый, захотел устроить меня у себя. За столом я от всего сердца излил похвалы епископу Марторано, но безжалостно высмеял его епархию, а затем и всю Калабрию столь острым стилем, что монсеньор рассмеялся вместе со всей компанией, в том числе с двумя дамами, его родственницами, воздавшими мне почести. Только самая молодая сочла дурной сатиру, которой я подверг ее страну. Она объявила мне войну, но я успокоил ее, сказав, что Калабрия будет обожаемой страной, если хотя бы на четверть будет напоминать ее. Это было сказано, пожалуй, чтобы доказать обратное тому, что я сказал на следующий день, когда она давала большой ужин. Козенца — это город, где человек комильфо может развлечься, потому что там есть богатое дворянство, красивые женщины и светски образованные люди.

Я выехал на третий день с письмом от архиепископа к знаменитому Женовези. Со мной были пятеро спутников, которые, как я полагал, были корсарами или профессиональными ворами, так что я всегда был настороже, чтобы не показывать им свой толстый кошелек. Я всегда спал в штанах, не только из опасения за свои деньги, но и ради предосторожности, необходимой в стране, где противоестественный вкус является распространенным явлением.

Я приехал в Неаполь 16 сентября и первым делом пошел отнести письмо епископа Марторано по указанному адресу. Это был г-н Дженнаро Пало в квартале Санта-Анна. Этот человек, чьей задачей было просто дать мне шестьдесят дукатов, прочитав письмо, предложил, чтобы я остановился у него, потому что он хотел бы познакомить меня со своим сыном, тоже поэтом. Епископ ему говорил, что я человек тонкого склада. После обычных церемоний я согласился отнести к нему свой маленький чемодан. Он пригласил меня снова в свою комнату.

Мое недолгое, но счастливое пребывание в Неаполе.

Дон Антонио Казанова. Я отправляюсь в Рим в очаровательной компании и поступаю там на службу к кардиналу Аквавива.

Барбарукка. Тестаччио. Фраскали.

Я не чувствовал себя смущенным, отвечая на все те вопросы, что он мне задавал, но находил очень необычными и странными постоянные взрывы смеха, исходящие из его груди при каждом моем ответе на вопросы. Описание жалкого состояния Калабрии и плачевного положения епископа Марторано, сделанные так, чтобы вызвать слезы, породили у него такой приступ смеха, что я опасался, что он станет фатальным.

Он был человек большой, толстый и румяный. Посчитав, что он издевается надо мной, я хотел рассердиться, но когда, наконец, стало тихо, он сказал мне с чувством, что я должен простить его смех, который происходит из-за семейного заболевания, от которого один из его дядей даже умер.

— Умер от смеха?

— Да. Это заболевание, неизвестное Гиппократу, называется «li flati».

— Как это? Ипохондрические проявления, которые делают печальными всех, кто ими страдает, вас веселят?

— Но мои «flati», вместо того, чтобы воздействовать на подреберье, влияют на селезенку, которую мой врач считает органом смеха. Это его открытие.

— Не совсем. Это мнение очень старо.

— Вот видите. Мы поговорим об этом за ужином, потому что я надеюсь, что вы проведете здесь несколько недель.

— Я не могу. Не позже, чем послезавтра я должен уехать.

— Так у вас есть деньги?

— Я рассчитываю на шестьдесят дукатов, которые вы, по своей доброте, мне дадите.

Его смех возобновился, и он его оправдал тем, что нашел забавной идею заставить меня остаться с ним, как он хочет. Затем он попросил меня встретиться с его сыном, который, в возрасте четырнадцати лет, был уже большой поэт. Слуга проводил меня в комнату сына, и я был рад найти в этом юном мальчике хорошие задатки и манеры, заставляющие ожидать еще большего в ближайшем будущем. Встретив меня очень вежливо, он попросил прощения за то, что совершенно не может заниматься со мной, будучи полностью занят песней, с которой должен выступить на следующий день; это был повод выступить перед родственницей герцогини дель Бовино в Сент-Клер. Найдя его извинение весьма уважительным, я предложил свою помощь. Затем он прочитал свою песню, и, найдя ее полной чувства и сложенной в манере Гвиди, я предложил название оды. Высоко оценив ее, как она того заслуживала, я осмелился внести исправления в тех местах, где нашел это необходимым, заменив некоторые стихи, которые счел слабыми. Он поблагодарил меня, обращаясь ко мне, как если бы я был Аполлон, и начал переписывать стихотворение, чтобы отправить в сборник. Пока он копировал, я сочинил сонет на ту же тему. Паоло, восхищенный, заставил меня поставить на нем свою подпись и отправить в сборник вместе со своей одой. Я его переписал, чтобы исправить несколько орфографических ошибок, а он отправился к отцу рассказать, каков я есть, что заставило того смеяться до тех пор, пока мы не пошли к столу. Мне приготовили кровать в одной комнате с этим мальчиком, что доставило мне много удовольствия.

Семейство дона Дженнаро состояло из этого сына, некрасивой дочери, жены и двух старших сестер, очень набожных. За ужином присутствовали образованные люди. Я узнал среди них маркиза Галиани, который комментировал Витрувия, брата аббата, с которым я познакомился в Париже двадцать лет спустя, секретаря посольства графа де Кантильяна. На следующий день за ужином я познакомился со знаменитым Женовези, который уже получил письмо, написаное ему архиепископом Козенцы. Он мне много говорил об Апостоло Дзено и аббате Конти. Во время ужина он сказал, что отслужить две мессы в один день, чтобы заработать еще два карлино — это наименьший смертный грех, что может совершить священник, в то время как светский человек, совершив тот же грех, заслуживает огня.

На следующий день одна из набожных постригалась в монахини, и на церемонии мы — Паоло и я — блеснули своими композициями. Один неаполитанец по фамилии Казанова, предполагая, что я иностранец, полюбопытствовал со мной познакомиться. Узнав, что я живу у дона Дженнаро, он пришел поздравить его по случаю праздника его имени [68], который мы отмечали на другой день после церемонии пострижения в монахини, происходившей в Сент-Клер. Дон Антонио Казанова, сказав мне свое имя, спросил, происходила ли моя семья из Венеции. Я ответил со скромным видом, что я праправнук несчастного Марк-Антонио Казанова, который был секретарем кардинала Помпея Колонна и умер от чумы в Риме в 1528 году, при понтификате папы Клемента VII. При этом объяснении он обнял меня, называя своим кузеном. В этот момент все общество сочло, что дон Дженнаро сейчас умрет со смеху, потому что не представлялось возможным, что можно так смеяться и остаться в живых. Его жена с сердитым видом сказала дону Антонио, что болезнь ее мужа ему известна, и он мог бы избавить его от этой сцены, на что тот ответил, что не мог догадаться, что это будет смешно; я ничего не сказал, потому что, в сущности, нашел это узнавание очень комичным. Когда дон Дженнаро успокоился, дон Антонио, не меняя своего серьезного тона, пригласил меня на ужин вместе с молодым Паоло, который стал моим неразлучным другом. Первым делом, по приезде к нему, мой достойный двоюродный брат показал мне свое генеалогическое дерево, которое начиналось с дона Франциско, брата дона Жуана. В моем, которое я знал наизусть, дон Жуан, от которого я происходил по прямой линии, был посмертным ребенком. Вполне возможно, что существовал брат Марка Антонио; но когда он узнал, что мой происходит от дона Франциско арагонского, который жил в конце четырнадцатого века, и что, следовательно, вся родословная знаменитого дома Казанова сарагосских совпадает с его линией, он был так обрадован, что не знал, что нужно еще сделать, чтобы убедить меня, что кровь, текущая в его жилах, была и моей.