Горизонты - Ирина Гуро

Но геенна не разверзалась, гиены не появлялись, купола монастыря как синели, так и продолжали синеть безмятежно — более или менее, — потому что налетали какие-то комиссии, и безбожники одолевали, но — речами. Пока что речами… А тем временем начался великий исход из монастыря.

Первой упала к ногам настоятельницы пожилая мать Катерина и, творя земные поклоны, покаялась, что спит и во сне видит не ангелов господних, а прощелыгу и алкоголика — дочерниного мужа, который грозит порешить и жену и детей. И не веление ли бога идти в мир и спасти семью?

Игуменья сказала сухо, что это да, веление бога, но едва ли в миру сейчас можно ждать спасения. Решила:

— Иди с богом.

И несмотря на непосредственную близость дьявола, уходили в мир сестры одна за другой и исчезали в этом миру, где пахло порохом и гарью, где стоял ружейный гром и с лихими песнями проносились конники в заломленных на затылок шапках с красными ленточками, низко пригнувшиеся к луке седла.

Стоя на пригорке у святых ворот, Фрося и другие монахини видели великое движение людей и коней, и пушки, и телеги с пулеметами на них и с ящиками зеленого цвета, в которых тоже, наверно, двигалась к местам боев спрятанная до времени смерть.

А потом наступила какая-то пауза, вроде бы монастырь со всех сторон окружало безлюдное немое пространство, где был слышен только шепот листвы и журчание ручья поблизости.

И после этой паузы с гиком и свистом вошли в деревню под монастырским холмом всадники в высоких шапках со шлыками, ехали медленно и пели: «А попереду Сагайдачный, що проминяв жинку на тютюн да люльку, необачный».

Фрося знала эту песню. Ее иногда напевала потихоньку, улыбаясь сама себе, мать Катерина. Но сейчас она звучала по-другому: в ритме марша, и было в ней что-то лихое и опасное.

Именно в эти дни Фрося впервые увидела брата игуменьи капитана Кременецкого. О нем толковали вкривь и вкось в монастыре. Говорили, что молодой офицер пошел служить гетману Скоропадскому.

Кто такой гетман, Фрося не знала, но представляла себе тем же царем в короне, раз пошел ему служить такой блестящий, в золотых погонах, брат игуменьи.

Кременецкий окопался в монастырском подворье, куда беспрерывно носили из трапезной наливки и медовуху и тащили всякую снедь.

Проводив брата, мать Степанида долго молилась у себя в покоях, а потом ворочалась на своем монастырском ложе с жестким «возглавием» вместо подушки.

И Фрося тоже не спала и, сжавшись в комок на сундуке, где стелила себе, когда игуменья оставляла ее ночевать в своей келье, долго думала: куда ушли и вернутся ли те всадники с красными ленточками. И как же с антихристом: чего ждать? Замирения или гибели?

Говорили по-разному, передавали, что и гайдамаки не прочно сидят на земле Украины и что сам гетман на отлете, так нажимают на него большевики со своей босоногой ратью. А если и в самом деле войско без сапог и голодное, так чего ж бояться гайдамакам, они-то одетые и при оружии? А между тем творила крестное знамение игуменья и жарко молила бога сниспослать победу над большевиками.

Там внизу власти менялись, менялись цвета: белые, красные, зеленые… Даже черные были: самые страшные, на черном знамени — череп и скрещенные кости. Вот тогда снова появился в монастырском подворье теперь уже подполковник петлюровской армии Кременецкий. И, собрав вокруг себя старых вояк и сынков богатеев, валом поваливших в петлюровское воинство, снова сгинул.

И хотя земля все не разверзалась, а большевики все крепче держали власть, опять возник брат матушки игуменьи, на сей раз в обличье духовной особы — отец Григорий!

Со слов игуменьи Фрося знала, что он давно искал возможности удалиться от мира, но Фросе было уже шестнадцать, и она усомнилась в том, что именно таким путем удаляются от мирской суеты.

Новоявленный поп жил бурной жизнью. Уж это-то хорошо знала Фрося, которая летала из трапезной в комнаты батюшки Кременецкого не только с бутылками настойки и всякой закуской, но и с указаниями, как себя вести и кто из деревенских хозяев достоин доверия. А потом отец Григорий получил приход на Старобельщине, и только изредка поминала брата мать Степанида. А Фрося уже не была девчонкой-несмышленышем. Большое зеркало в прихожей подворья показывало стройную, ладную девицу. В ту пору она уже не носила черной монашеской одежды, боясь привлекать к себе внимание, а по совету игуменьи одевалась по-мирскому, скромно и чисто, не по-деревенски, а скорее по-мещански. Теперь, когда многие богатеи уже были невесть где, в деревне мало кто интересовался монастырскими вышивками и одеялами. Зато отбою не было от городских заказов. И раз в неделю зимой и летом, но с точностью монастырской жизни, размеренной, как и прежде, рассчитанной по минутам, как церковная служба, выходила Ефросинья из ворот монастыря с аккуратной корзиной из ивовых прутьев или с чемоданом и сама аккуратная, неторопливая, с истовой монастырской речью, потупленными глазами. И хоть никто не заподозрил бы в ней монашку — не о том люди думали теперь, — видно было, что это порядочная и скромная девица, не стреляет глазами по сторонам, как теперь водится, не встревает в речь попутчиков, не вертится юлой. И вообще — в порядке.

Летом Фрося шла пешком десять километров до станции. Она сокращала дорогу, направляясь прямиком через березовую рощу, веселую, всю в солнечных бликах, в светотенях, напоминавших те сказочные узоры, которые давно уже не накладывались на белую основу вышедших из моды филейных вышивок.

Потом она ждала пригородный поезд на пустынном полустанке, где почти не было пассажиров, и в вагоне тоже было обычно пусто. Поэтому Фрося сразу заметила молодого человека в белой косоворотке, вышитой васильками. Он был без головного убора, как теперь принято, светлые волосы, прямые и легкие, падали ему на лоб, и он отводил их каким-то осторожным и спокойным движением руки.

С тех пор как Фрося стала совершать рейсы с монастырскими работами, она освоилась и со своими поездками, и с теми городскими домами, куда привозила заказы, где ее всегда приветливо встречали и усаживали за стол. А если она задерживалась, то уговаривали остаться на ночевку, потому что Фрося боялась ночью идти через лес до монастыря.

Но она стеснялась оставаться в этих домах, как ни приветливы были хозяева, знавшие Фросю не первый год. И охотнее ночевала у Марьи Петровны, больничной санитарки, с которой познакомилась в поезде. Марья Петровна была вдовой железнодорожного слесаря, жила в двух комнатках небольшого дома в железнодорожном поселке. И когда Фрося оставалась у нее ночевать в чистенькой маленькой светелке, только гудки паровозов на ближних путях напоминали, что она в миру, а не у себя в монастыре. Марья Петровна полюбила Фросю, тем более что эта любовь подкреплялась денежными и продовольственными подарками. Она сутками задерживалась на дежурстве в больнице, и Фрося оставалась одна в маленькой квартирке с чистыми крашеными полами и цветами на подоконниках: вдова жила одиноко и тихо.

Появление молодого человека в косоворотке выбило Фросю из обычной колеи.

Глядя в окно вагона, она чувствовала на себе его взгляд. Он стеснял ее, но она не решалась переменить место и тем дать понять, что замечает его внимание. Через некоторое время она освоилась и сама исподволь принялась рассматривать его: невысокий, широкоплечий, глаз его Фрося не видела, потому что быстро отвела взгляд, когда молодой человек поднял голову от книги, которую читал. На вокзале она потеряла его из виду. Но не забыла. И тотчас отметила его появление в следующую свою поездку. Теперь она уже была уверена, что он искал ее, потому что пришел из другого вагона.

И снова народу было немного, но сейчас Фрося уже смело встретила взгляд незнакомца.

Она и раньше ловила взгляды мужчин, охотно обращавшиеся к ней, но чувствовала себя от них неловко, неприятно, стесненно. На этот раз было нечто другое: она не хотела пройти мимо, не хотела, чтобы осталось только мимолетное воспоминание об этом светловолосом… Ей казалось, что она больше не увидит его, и желание задержать этот момент было так сильно, что она все время ломала себе голову, как это сделать.

Мысли ее попутчика, вероятно, шли по тому же пути. Но. он был более предприимчив, а может быть, и более опытен.

На Харьковском вокзале он вышел раньше ее. И в ней словно что-то потухло, почти горестно она подумала, что нет никаких шансов снова встретить его в большом городе, в суете и многолюдстве. Но, спускаясь со ступенек вагона, она увидела его тут же. От неожиданности она выпустила ручку корзинки, и та мягко шлепнулась на платформу.

— Я помогу вам, — сказал он просто и поднял корзинку.

Фрося растерялась. С одной стороны, она помнила наказы игуменьи остерегаться поездных воров. С другой стороны, это так мало подходило к молодому человеку, было в нем все просто и как-то спокойно. Почему-то Фросе не показалось даже удивительным, что он пошел рядом с ней, неся ее корзину, а свой невзрачный портфелишко держал под мышкой: