Горизонты - Ирина Гуро

И если Титаренко можно было поручить самое острое, самое келейное: действия решительные, связанные с риском и кровью, действия, обговоренные с глазу на глаз, — только так… то отцу Григорию доставалась задача, которая решалась на миру, на народе, прилюдно. Использовать каждый повод, чтобы раздуть пламя недовольства, протеста, сбить толпу покрепче под хоругвями, под крестом, под звон колоколов повести за собой, став во главе…

На высоты горние зовет отец Григорий, когда выходит на амвон, высокий, статный, внушительный. Но не пренебрегает земным, едва сойдет с амвона. И самых слабых на земле не чурается: укрепляет дух женщин. Подымает их на борьбу во имя детей, во имя их будущего. Во имя незалежной Украины.

Женщин трудно подвигнуть на новое. И не надо. Надо учить их крепче держаться за старое. Не поддаваться на удочку хитрых большевиков с ихней сатанинской идеей коллективизации. С ихней затеей всем колхозом спать под одним одеялом. И жинки — кто какую ухватит! И свальный грех уже «на повестке дня», как теперь говорится. Женщины на такую «повестку дня» ярятся скорее и охотней мужиков.

И эта задача по характеру Григория, страстного, напористого. Он умеет выхватить христианскую душу из самого пламени. Склонил в свою веру счетовода Терновского сельсовета, бывшего большевика Опанасенко. И теперь он его верный оруженосец. Склонил не только божьим словом, разумеется, а и водкой и деньгами. Опанасенко запросто сделал бежавшему из мест заключения Савке Курному документ без изъяна. С этим документом Савка, правда, засыпался на Харьковщине по мокрому делу, но тут выручила родная сестра отца Григория, настоятельница монастыря.

Это было странно, но, впервые увидев Григория на амвоне, облаченного в парчовую ризу, с кипарисовым крестом в руке, Рашкевич вроде бы и не удивился, словно эта новая его роль и не была новой. Как-то совмещался образ отца Григория с образом лихого сотника, которого Рашкевич помнил от самой юности.

Как всегда, свидание с Григорием подымало настроение Рашкевича. И были причины для этого. На новой волне он ощущал себя и своих соратников. Нет, не разобьется брызгами эта мощная, издалека, из открытого моря пришедшая высокая волна. Даже не волна, а девятый вал. Девятый вал вынесет их всех на твердый берег.

Всегда интересна и содержательна была беседа с отцом Григорием. Он хорошо знал свой приход, знал в нем старого и малого. Знал, кто чего стоит и на что способен. И ничего не могло быть важнее в эту пору.

Обладая чувством юмора, Рашкевич не раз думал о том, что святые отцы за последние два десятилетия вошли в мир политики столь активно и безболезненно, как никогда ранее в истории церкви в России. Он, внутренне улыбаясь, всегда чутко отмечал, как уверенно и непринужденно оперирует отец Григорий политическими категориями. Впрочем, чему удивляться? Григорий Кременецкий прожил достаточно бурную светскую жизнь в перерыве между духовной семинарией и получением прихода.

Но и другие слуги церкви столь же бойко вели разговоры на хорошем политическом уровне. И это нравилось Рашкевичу. Он сам свободно и легко усвоил большевистскую терминологию, подхватывал на лету реплики самых изощренных политиков-деятелей. Никогда не боялся выдать себя словом или даже интонацией.

От Григория впервые Рашкевич услышал о вредном попе Варфоломее, бедолаге, нищем. Казалось бы, семеро детей, мал-мала меньше, да чахоточная попадья, — думал бы, как прокормить эту ораву, вел бы паству к богу, а не к дьяволу! Так нет, прямо в колхозы толкает захудалый поп темную голоту! Нет того, чтобы остановить людей, сказать им божеское слово, толковать писание: «Не пожелай жены ближнего своего, ни дома его, ни осла его…» и так далее. Нет, другое талдычит, толкуя по-своему святые заветы. И рад-радешенек, когда «товарищи» отбирают и дом, и осла, гляди, и жену туда же!..

Когда отец Григорий говорит о проклятом попе, глаза его сверкают и невидимый гайдамацкий шлык реет над его слегка облысевшей головой.

Какая отрада — тихий дом отца Григория с крашеными полами, покрытыми цветными половичками, со «светскими» картинами по стенам: отец Григорий — любитель искусства!

И на этот раз Рашкевич особенно умиротворенно чувствовал себя в парадной комнате отца Григория.

Выдались на редкость теплые дни. В саду буйствовала желтизна осени. В безветрии еще сохранили листья березы, и гость мельком отмечал разнообразие желто-красной листвы и вдыхал терпкий запах травы и опавших листьев, напоминавший ему другие дни с Гришей Кременецким.

Ах, боже мой, уж давно пора было забыть те шумные попойки да холостяцкие проказы, в которых когда-то Кременецкий, даже более активный, чем он сам, привлек его лихостью, веселой бездумностью, добрым нравом. И сейчас не мог отрешиться Рашкевич от прежнего Григория, не мог перестроиться. И потому невольную улыбку возбуждал у него вид товарища в… рясе. Гришка Кременецкий — слуга церкви! Впрочем, он никогда не был безбожником. Время от времени на него что-то накатывало. Он удалялся от друзей, постился, умерщвлял плоть… Чтобы потом ринуться с новой силой в попойки и кутежи. Неуравновешенный, капризный — таким его любил Рашкевич. Но более всего за то, что всегда ценил в людях, а теперь особенно: за верность. В мундире, в рясе ли — всегда верный!

Рашкевич с одобрением посматривал на друга. Тем более он казался ему сегодня приятным, что вместо обычного поповского одеяния была на нем домашняя, верблюжьей шерсти куртка, отороченная шнурком, а длинные волосы, уже посоленные сединой, причесаны не благолепно: на боковой пробор.

Красив был Григорий, право, не хуже, чем в молодости. Есть такие лица, которым маленькая неправильность придает особую прелесть. Так и Григорий с его широкой щелинкой между передними зубами, с мелкими темными родинками, осыпавшими лицо…

Они сидели на закрытой веранде, пользовались одним из последних теплых дней. Рашкевич оценил хорошо накрытый стол и на нем, как всегда, домашние варенья и соленья, которыми славилась пышная экономка Домна. Стоял графинчик водки, небольшой, но пузатый.

И Григорий, и Рашкевич когда-то могли выпить много и любили это дело. Но приостыли, и не по причине возраста даже, а — по обстоятельствам. Опасно было захмелеть не вовремя, сказать лишнее.

— Как там моя сестра поживает? Видел ее? Матушку игуменью? — спросил Григорий, интонацией подчеркивая иронию по отношению к сану сестры, когда-то задорной девицы, певшей в киевском соборном хоре.

— А чего ей делается? Грехи замаливает.

— Свои? — хохотнул Григорий.

— И твои тоже, — успокоил Рашкевич.

Он с удовольствием придвинул свой стул. Григорий, размашистым движением перекрестясь, разлил водку.

— За здоровье матушки Степаниды! — проговорил Рашкевич. — Мудрая женщина.

Выпив, они помолчали, потому что образ Степаниды Кременецкой вызвал у обоих не только воспоминания, но и мысли о будущем. Деловые мысли. Далекие от сентиментальных воспоминаний.

— Выпьем и за батьку нашего, он того стоит, — сказал Григорий.

Рашкевич встал, торжественно проговорил:

— За Гаврилу Кременецкого. Чтоб и далее руководил нами, чтоб дождался светлого дня и вернулся с почестями на ридну Украину…

В селе Заречье, среди густых смешанных лесов Харьковщины, на берегу тихого озера стоит женский монастырь. Благодаря уму и такту игуменьи матери Степаниды ни один волос не упал с головы ни одной монашки. Никакие бури не залетали за белые стены обители.

В целости и мире остался монастырь святой великомученицы Варвары. Нерушимая тишина в чистых кельях, и жизнь идет, как издавна заведено было, в трудах и молитвах. Славились монашки рукодельем, плетеными кружевами, филейной, в пяльцах, вышивкой, стегаными атласными одеялами.

Только и новостей что красивая вывеска: на красном фоне золотыми буквами: «Артель по изготовлению рукодельных изделий на пяльцах и другими инструментами. Стежка одеял и покровов» — невдалеке от святых ворот.

Забирая заказы, подолгу оставались в стенах монастырского подворья богатые крестьянки окрестных сел, вели неспешные беседы с благообразной уважительной матерью Степанидой. Усваивали тайный смысл благочестивых напутствий, добрых разъяснений, материнских советов. Да и мужья, на которых изливался поток не беспредметных жалоб, а точно нацеленных разъяснений, скребли затылки, отдавая должное: хорошую голову на плечах имеет настоятельница Зареченского монастыря мать Степанида.

Пятидесятилетнюю, все еще статную Степаниду Рашкевич помнил просто Стешенькой, дочкой полтавского помещика Гаврилы Кременецкого.

Мало кто знает, куда сгинул Гаврила Кременецкий с того самого момента, как петлюровское воинство оказалось в Польше, а с ним Гаврила Кременецкий, один из ближайших советников Петлюры. Может, и помер давно. Только никогда не служили заупокойную службу по рабу божьему Гавриле. И это наводило на всякие мысли.