К вам обращаюсь, дамы и господа - Левон Сюрмелян

В течение нескольких недель мы продали всю смену одежды. У местных советов не было ни средств, ни желания нас содержать. Мы, как подопечные бывшего правительства, выглядели в их глазах контрреволюционерами. Оставался один выход — вернуться в Константинополь. Но в то время уехать было практически невозможно.

Наконец нам удалось достать разрешение выехать на грузинскую границу, и однажды, ранним февральским утром, мы двинулись в Караклис, город на железнодорожной линии Тифлис — Ереван, куда мы надеялись добраться за три дня. Это было похоже на путешествие по заснеженным дебрям Сибири, но мы не унывали и пели патриотические песни.

Местный совет в другом городе, Дилижане, отказался признать наше разрешение на выезд, и нас взяли под арест. Быть арестованным своими же соотечественниками, в Айастане! Нас построили в ряд во дворе тюрьмы, и какой-то человек грубым голосом объявил нам:

— Товарищи, прежде чем мы вас обыщем, я предлагаю сдать имеющееся у вас оружие по собственной воле. Если у кого-нибудь будет найдено спрятанное оружие, его накажут по закону революционного времени.

Это означало расстрел. Их подозрения оправдались, когда они забрали у мальчиков несколько револьверов, за которые было уплачено одеждой. Решив, что мы замышляем контрреволюцию, они принялись обыскивать каждого из нас по очереди.

Беседуя с тюремным надзирателем, уроженцем Баку, я показывал ему свою форменную пряжку с изображением Арарата при восходе солнца, читал стихи, против которых он не мог возражать, и даже говорил ему, что можно быть хорошим большевиком и в то же время оставаться настоящим армянином. Я ему вроде нравился, но он был очень осторожен, казалось, он вынужден скрывать свои чувства. Впоследствии армянские коммунисты, открыв для себя армянскую литературу и историю, стали большими патриотами.

Мы послали председателю Революционного Военного Комитета в Ереване телеграмму с протестом против нашего ареста. Это, должно быть, подействовало, потому что нам позволили ходить в уборную без вооружённой охраны. Каждый день нас посылали в ближайший лес рубить дрова. Шагая с топорами на плечах, мы пели «Марсельезу» и армянские социалистические песни.

Среди коммунистов были симпатичные, хорошо сложенные девушки в белых свитерах и вязаных белых шапочках. Дилижан со своими хвойными лесами и прекрасным климатом был известной здравницей, и много богатых семей из Баку и Тифлиса проводили там лето. В городе находился туберкулёзный санаторий.

Наконец пришёл приказ нас освободить, и мы двинулись в Караклис. Это был уже город побольше, с двенадцатью тысячами жителей и, будучи расположен на железной дороге, он привлекал много беспризорников из разрушенных войной местностей. Они умирали на улицах от голода и холода. Почти голые, натянув на себя мешки из-под картофеля, они днём и ночью лежали в снегу на тротуарах, дрожа и скуля, как раненые бездомные собаки, пока их не успокаивала милосердная смерть. Лица у них были морщинистые, старческие, и походили они больше на обезьян, чем на людей. Невозможно было отличить мальчиков от девочек. С ними даже и не заговаривали. Интересно, а могли ли они вообще говорить? Были ли у них имена, знали ли они откуда родом? Иногда они прижимались друг к другу, чтобы согреться, но единственным звуком, который они постоянно издавали, был жалобный собачий вой. Их лица и плач преследовали меня.

Я не мог жить в Армении, не работая в каком-нибудь общественном заведении. Поэтому я устроился помощником секретаря при Комиссариате внутренних дел. Коммунисты Караклиса были зрелыми людьми, и мы оказались там в более армянской и более дружелюбной атмосфере. Местные советы и администрация разных городов отличались по характеру друг от друга. Так как никто в Караклисе, за исключением одного известного молодого поэта из Вана, не знал армянского лучше меня, а в письме я даже превосходил его, то в Комиссариате на меня сразу обратили внимание, несмотря на то, что я был там самым молодым.

В отделе, где я работал, нас было трое: инженер — заведующим, поэт — секретарём, а я — помощником секретаря. Почти вся писанина приходилась на мою долю. Я также ставил вторую подпись на свидетельствах о рождении, браке, смерти, удостоверениях личности, реквизиционных бумагах и т. п. Законы Советской России вошли в силу и в Армении. Чтобы жениться, достаточно было просто зарегистрироваться. Даже видным коммунистам приходилось отвечать на мои официальные вопросы в отделе. Я чувствовал себя важным лицом, настолько важным, что, выдавая документы, подписывался только именем с росчерком, будто все знали меня по имени.

У поэта, который страдал от туберкулёза, были длинные светлые волосы, всегда красиво причёсанные, артистичные белые руки с длинными и тонкими, как у женщины, пальцами. Он поминутно прикладывал руку ко рту и кашлял, тихо и изящно. Я читал некоторые из его стихов ещё в Константинополе — нежную лёгкую лирику. В нём всё было утончённым, одухотворённым, «поэтичным». Приехал он из Турецкой Армении и не был коммунистом. Иногда он доставал из кармана новое стихотворение и давал мне почитать.

Поскольку я сам зарабатывал себе на жизнь, то стал снимать комнату в квартире с одной обособленной семьёй из Трапезунда: пожилой, убитой горем женщиной с маленьким племянником, двенадцатилетним мальчиком, отца которого сослали в Баку по той причине, что он носил белые воротнички. У неё конфисковали пишущую машинку марки «Ремингтон», и она слёзно уверяла меня, что машинка стоила не то три миллиона рублей, не то тридцать, я уже не помню. Они крайне нуждались. Мальчик научил меня петь «Интернационал» по-русски, и мы пели его по вечерам.

В глинобитной хибарке неподалёку от нашего дома скрывался бывший член армянского парламента, ветеран трёх войн с Турцией. Он родился в Ване, городе, героическими жителями которого я всегда восхищался. Я часто навещал его. Мы снимали с себя рубашки, держали их над огнём, и пока наши вши трещали подобно пулемётной очереди, обсуждали последние события, философствовали о жизни и смерти.

…Армянская ССР установила дружеские отношения с республиканской Турцией, придерживаясь более реальной политики, чем предыдущее правительство. Большевики задались целью ликвидировать национальную и религиозную вражду — именно это и было наилучшей частью их программы.

Бывшие враги и победители Турции относились к ней теперь с большой предупредительностью. Сидя на заборе, Кемаль собирал со всех сторон подношения и время от времени подкидывал кость то одним, то другим, чтобы разжигать между ними драку. То была старая, как мир, турецкая игра.

В армянской коммунистической газете я прочитал, что глава турецкой делегации в Москве заявил: «Коммунизм делает большие успехи в Турции». А один молодой армянский коммунист пытался убедить меня, что турки изменились, что они теперь наши братья, и что советизация Турции всего лишь вопрос нескольких лет.

Был подписан новый договор с Турцией. Стиснув зубы, я прочёл статью, определяющую новые границы между двумя государствами: в прошлом российские Карс, Ани, Арарат отошли к Турции. Кемаль также сохранил за собой всю великолепную территорию Западной Армении.

Турция не нуждалась в земле, которую отобрала у армянских крестьян, и, я был уверен, никогда не станет её обрабатывать. Через десять-двадцать лет по одну сторону новой границы появятся сады, оживлённые сёла и города, а по другую — невспаханные, мёртвые и безмолвные могилы наши.

Я поклялся Араратом, что когда-нибудь попаду в Ван, в эту самую древнюю столицу нашего народа, и увижу прекрасные новые здания, широкие, обсаженные деревьями проспекты, школы и научные учреждения нового, но вечно армянского Вана.

На гербе Армянской ССР изображён Арарат, ибо эта гора — символ нашего народа. Нам пришлось удовлетвориться его изображением.

Глава восемнадцатая

МНЕ ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ. ХОЧУ ЕХАТЬ В АМЕРИКУ

Моя работа в качестве помощника секретаря в Комиссариате внутренних дел Армянской ССР становилась скучной и гнетущей, потому что наступила весна: невероятно, сверхъестественно, но весна наступила. Я перестал подкладывать под рубашку газеты, чтобы согреться. В последние месяцы я с горечью думал, что при распределении земель между народами мира бог нам ничего, кроме камней и льда, не выдал. Но теперь сосульки, похожие на сабли, растаяли, и долина Памбак зазеленела, переливаясь яркими пятнами шафрана и других цветов Кавказа.

Мне хотелось написать книгу, которая стала бы Библией для человечества — «Земледелие как прямой путь». Хотелось, чтобы люди жили в белых домиках с садами, пчелиными ульями и цыплятами, а вокруг бегали здоровые и весёлые дети. Но чтобы написать подобную книгу и повести соотечественников за собой к этому идиллическому золотому веку, чтобы искоренить бедность, неграмотность, несправедливость и жестокость, — мне нужно было стать самым мудрым человеком своего времени, думал я, и самым сильным, самым совершенным.