Дороже самой жизни (сборник) - Элис Манро

На самом деле Фрэнклин поэт. Он на самом деле смотритель конюшни и на самом деле поэт. Он преподавал в университетах — один семестр тут, другой там, — но всегда выбирал места, откуда не слишком далеко до его конюшни. Он снисходит до публичных чтений своих стихов, но лишь, как он сам говорит, раз в год по обещанью. Он обычно не выпячивает свое занятие поэзией. Иногда эта манера меня раздражает — я обзываю его «недотрогой», но, с другой стороны, понимаю, почему он так делает. Когда работаешь с лошадьми, то все видят, что ты работаешь, но, когда сочиняешь стихи, со стороны кажется, что ты предаешься лени, и если приходится объяснять людям, чем ты занят, то чувствуешь себя как-то странно, неловко.

Возможно, дело еще и в том, что — хотя он очень сдержанный человек — его стихи, получившие известность в наших местах, то есть там, где он рос, весьма откровенны. «Довольно откровенны» — это он сам так выражается, не то чтобы извиняясь, скорее предупреждая слушателей. Он уважает чувства этих людей, своих знакомых, которых те или иные слова могут оскорбить. Хотя в целом он большой защитник свободы слова.

Впрочем, и в здешних местах понятия о том, что можно произносить вслух и что можно печатать, меняются со временем. Тут, конечно, играют роль поэтические премии. И упоминания в газетах — тоже.

Я много лет преподавала в старших классах школы, но не литературу, как можно было бы ожидать, а математику. Потом мне надоело сидеть дома, и я занялась другим делом — стала писать подробные и, смею надеяться, интересные биографии канадских прозаиков, незаслуженно забытых или так и не признанных. Вряд ли я получила бы эту работу, если бы не Фрэнклин и его литературная репутация, о которой мы никогда не говорим: я родилась в Шотландии и, по правде сказать, мало что знаю о канадских писателях.

Я почему-то никогда не думала, что Фрэнклин или любой другой поэт заслуживает того сочувствия, которое я дарила прозаикам за их поблекшую или совсем выцветшую славу. Не могу сказать почему. Возможно, мне кажется, что поэзия в каком-то смысле — вещь в себе.

Эта работа мне нравилась. Я считала ее достойным занятием и после многих лет, проведенных у доски, радовалась тишине и тому, что я сама себе хозяйка. Но иногда — скажем, в четыре часа пополудни — у человека возникает желание расслабиться и с кем-нибудь поболтать.

Именно в это время — был унылый день с низко нависшим небом — к моей двери подошла женщина, торгующая косметикой. В любое другое время я не обрадовалась бы ее появлению. Но она попала именно в нужный момент. Женщину звали Гвен. По ее словам, она не заходила ко мне раньше, так как ей сказали, что я не из таких.

— Уж не знаю, что они имели в виду, но я подумала, зайду, пусть она сама скажет — нет так нет.

Я спросила, не хочет ли она кофе — я как раз сделала свежий кофе, — и она ответила: «Еще бы!»

Она сказала, что уже собиралась закругляться. И со стоном опустила свою ношу на пол.

— Вы не краситесь. Я бы тоже не красилась, да работа требует.

Если бы не эти слова, я бы в жизни не догадалась, что у нее на лице макияж. Ее лицо выглядело таким же голым, как у меня, да еще было желтушным, с удивительно обильной сеткой морщинок вокруг рта. От очков ее глаза — очень светлого голубого цвета — казались больше. Единственной броской чертой были волосы — жидковатые, цвета меди, с подстриженной челкой.

Может быть, она не привыкла к тому, что ее приглашают в дом, и ей было не по себе. Она все время как-то дергано озиралась.

— Очень холодно сегодня, — сказала она и торопливо добавила: — Что-то я не вижу пепельницы — есть у вас?

Я нашла пепельницу в шкафу. Женщина вытащила сигареты и с облегчением откинулась на спинку стула.

— А вы не курите?

— Когда-то курила.

— Все когда-то курили.

Я налила ей кофе.

— Черного, — сказала она. — О, как хорошо. Надеюсь, я вам не помешала. Чем вы занимались — письма писали?

Я вдруг обнаружила, что рассказываю ей про забытых прозаиков и даже назвала имя писательницы, над чьей биографией работала в тот день. Это была Марта Остенсо, автор романа «Дикие гуси» и еще кучи книг, ныне забытых.

— Вы хотите сказать, что это все напечатают? Как в газете?

— В книге, — поправила я. Женщина выдохнула дым — у нее это получилось как-то недоверчиво, и я поняла, что хочу рассказать ей еще что-нибудь, поинтереснее.

— Говорят, что этот роман частично писал ее муж, но странное дело — его никогда не указывают как автора.

— Может, он боялся, что его дружки задразнят, — сказала она. — Мужик, и вдруг книги пишет — сами посудите, что люди подумают.

— Действительно, мне это не пришло в голову.

— А вот денежки он не прочь был забрать, — добавила она. — Эти уж мне мужики! — Тут она заулыбалась, принялась качать головой и сказала: — А вы, наверно, страсть какая умная. Вот доберусь домой — расскажу своим домашним, что видела, как пишут настоящую книжку.

Мне уже становилось неловко, и, чтобы перевести разговор на другую тему, я спросила, кто это — ее домашние.

Она принялась перечислять каких-то людей, но я не поняла, кем они ей приходятся, — может, мне просто лень было в этом разбираться. В каком порядке она их называла, я тоже не поняла, за исключением того, что последним шел ее муж, который умер.

— В прошлом году. Правда, мы с ним не расписывались. Ну, вы понимаете.

— Я тоже со своим не расписывалась, — сказала я.

— Правда? Сейчас многие так живут, верно? Раньше, если кому сказать, все такие: «Ах, какой ужас», а теперь только: «Ну, делов-то». А бывает, люди годами живут вместе, и вдруг здрасте — мы собираемся пожениться. И тогда думаешь: а на кой черт? То ли ради подарков, то ли хочется покрасоваться в белом платье, вся из себя. Смех, да и только.

Потом она рассказала, что у нее есть дочь, которая устроила всю канитель со свадьбой как положено, а толку-то, потому как теперь она сидит в тюрьме за перевозку наркотиков. Сглупила. Именно тот мужик, за которого она вышла, ее в это и втянул. И теперь ей, Гвен, приходится торговать косметикой, да еще и приглядывать за двумя маленькими детьми дочери, потому что у них больше никого нет.

Во все время этого рассказа она явно была в хорошем настроении. Но когда перешла на другую дочь — хорошо обеспеченную медсестру на пенсии, живущую в Ванкувере, — заговорила как-то неуверенно, нервно.

Та дочь хотела, чтобы мать бросила всю тутошнюю родню и переехала к ней.

— Но я не люблю Ванкувер. Я знаю, все любят. А я нет, не люблю, и все тут.

Оказалось, на самом деле загвоздка в том, что если она поселится у той дочери, то придется бросить курить. Дело не в Ванкувере, а в том, что придется бросить курить.

Я заплатила за какой-то лосьон, который должен был вернуть мне утраченную молодость, и Гвен обещала занести его, когда в следующий раз окажется поблизости.

Я пересказала Фрэнклину весь разговор с этой женщиной. Сказала, что ее зовут Гвен.

— Она как будто из другого мира. Было интересно с ней поговорить.

Мне тут же стало неудобно за эти слова.

Он сказал, что, может быть, мне стоит больше бывать на людях, и предложил мне записаться в подменные учителя.

Когда она вскоре явилась с лосьоном, меня это удивило. В конце концов, я ведь уже заплатила деньги. Гвен ничего не пыталась продать мне сверх этого, и мне показалось, что для нее это подлинное облегчение, а не тактический прием. Я снова сварила кофе, и мы стали беседовать. Нам было так же легко разговаривать, как в прошлый раз, — слова лились потоком. Я дала ей экземпляр «Диких гусей», который использовала для работы над книгой об Остенсо, и сказала, что дарю насовсем — я получу еще один экземпляр, когда выйдет серия.

Она обещала прочитать роман. Несмотря ни на что. Она не помнит, когда последний раз дочитывала книгу до конца, — очень уж занята, но насчет этой она обещает.

Она сказала, что никогда не встречала таких людей, как я, — таких образованных и чтобы с ними при этом было так легко разговаривать. Мне это польстило, но в то же время я слегка насторожилась — так бывало, когда в меня влюблялся кто-нибудь из учеников. Потом мне стало стыдно, словно я не имела права думать о ней так свысока.

Когда она от меня вышла, было уже темно, и тут у нее не завелась машина. Она пробовала снова и снова, и двигатель издавал такой звук, как будто очень старается, но тут же замолкал. Когда во двор вошел Фрэнклин и из-за машины не смог подойти к дому, я поспешила объяснить, в чем дело. При виде Фрэнклина Гвен вылезла с водительского места и принялась объяснять, что машина в последнее время фордыбачит как черт.

Фрэнклин попытался завести машину, а мы на это время отошли к его пикапу. Но у Фрэнклина тоже ничего не получилось. Он пошел в дом, чтобы позвонить в автомастерскую, расположенную в деревне. Гвен не хотела возвращаться в дом, хотя на улице было холодно. Казалось, присутствие хозяина дома ее пугает. Я стала ждать вместе с ней. Фрэнклин выглянул в дверь и крикнул нам, что автомастерская закрыта.