Смерть в «Ла Фениче» - Донна Леон

— А это одному богу известно. Откуда берутся американские денежки? Сталь. Железные дороги. Знаешь ведь, как там у них. Убил ты там кого или ограбил— кому какое дело. Главное— промариновать их лет сто, и будешь аристократом не хуже прочих!

— Неужели такая разница между ними и нами?

— Еще бы, — ухмыляясь, объяснил Падовани. — У нас, чтобы стать аристократом, придется мариновать денежки лет пятьсот. И еще одно различие. В Италии положено хорошо одеваться. А в Америке с первого взгляда не разберешь, кто миллионер, а кто его слуга.

Припомнив ботинки Бретт, Брунетти собрался уже возразить, но вклиниться в речь разговорившегося Падовани не представлялось никакой возможности.

— У них там есть журнальчик, не помню названия, — в общем, они раз в год публикуют список самых богатых людей Америки. Только имена и источник, откуда взялись деньги. Думаю, они неспроста не печатают фотографий— наверное, стесняются. А имеющиеся снимки убедительно доказывают, что деньги— корень всех зол или по меньшей мере одного из них— дурного вкуса. Все женщины у них выглядят так, словно их высушили над открытым огнем. А мужчины, господи, а мужчины! Боже милостивый, кто их одевает? Как по-твоему, чем они питаются— пластмассой?

Что бы ни думал на этот счет Брунетти, шансов ответить у него уже не было, потому что снова появилась Антония и спросила, что они предпочитают на десерт— фрукты или торт. Оба довольно нервно заявили, что воздержатся от десерта и предпочли бы кофе. Синьора с крайним неодобрением стала убирать со стола.

— Но возвращаясь к твоему вопросу, — продолжил свою речь Падовани, когда Антония удалилась, — скажу, что хоть я и не знаю, откуда эти денежки берутся, но, похоже, конца им нет. Этот ее дядюшка щедро отстегивал деньги направо и налево—в больницы, благотворительные фонды, и она делает то же самое, хотя большую часть жертвует на реставрацию памятников.

— Может, этим и объясняется помощь «Лючио»?

— Наверняка.

— А что известно насчет ее личной жизни?

Падовани покосился на него— давно уже отметив про себя, что все это не имеет непосредственного отношения к расследованию смерти Веллауэра. Что не мешало ему продолжать выкладывать все, что ему было известно. В конце концов, главная прелесть сплетни— в ее неисчерпаемости.

— Очень немногое. Вернее, точно известно очень немного. Похоже, ориентация эта была у нее всегда, но о ее личной жизни до приезда сюда никто ничего не знает.

— А давно она приехала?

— Лет семь назад. То бишь постоянно поселилась в этой самой квартире. Но она много лет жила тут в детстве— вместе с дядюшкой.

— Тогда понятно, что она так шпарит по-венециански.

Падовани рассмеялся.

— Правда, странно, когда чужие вдруг говорят по-нашему?

Тут появилась Антония с кофе и двумя рюмочками граппы— как она выразилась, ресторан угощает. Хотя ни тому, ни другому уже не хотелось этой огненной воды, оба сделали вид, что пригубили—и принялись нахваливать ее качество. Синьора удалилась с недоверчивым видом, и Брунетти заметил, как, прежде чем скрыться за кухонной дверью, она снова посмотрела на них— видимо, подозревая, что они могут вылить траппу себе в туфли.

— Так что еще известно о ее личной жизни? — повторил свой вопрос заинтригованный Брунетти.

— Думаю, она ее тщательно скрывает. У меня есть в Нью-Йорке приятель, который вместе с ней учился. В Гарварде, ясное дело. А потом в Иеле. После чего она отправилась сперва на Тайвань, а потом на материк, — в числе первых западных археологов. Году так в восемьдесят третьем— восемьдесят четвертом. Еще на Тайване написала первую книгу.

— Не слишком ли юный возраст— для книги?

— Пожалуй. Но специалист она великолепный.

Мимо проплыла Антония, неся кофе на соседний столик. Брунетти махнул ей рукой и изобразил в воздухе, как выписывает счет. Она кивнула.

— Надеюсь, кое-что из этого тебе поможет, — серьезно произнес Падовани.

— И я надеюсь, — отозвался Брунетти, не желая признаваться, что вряд ли, что его просто очень заинтересовали две эти женщины.

— Если я как-нибудь еще смогу быть полезен, звони, не стесняйся, — сказал Падовани и добавил: — Можно будет снова сюда заскочить. Только придется тебе привести с собой парочку полицейских поздоровее, чтобы защитить меня от… А, синьора Антония, — произнес он без малейшего усилия, едва та приблизилась и положила счет перед Брунетти. — Все было просто замечательно, и мы надеемся, что скоро снова к вам придем.

Результат этой грубой лести поразил Брунетти. Впервые за вечер на лице Антонии расцвела лучезарная улыбка, так что сделались видны две глубокие ямочки на щеках и превосходные, ослепительные зубы. Комиссар поймал себя на том, что завидует этому искусству Падовани, бесценному при допросе подозреваемых.

Глава 21

Междугородный поезд медленно полз по эстакаде, соединяющей Венецию с материком, и слева уже приближался индустриальный кошмар Маргеры. И, как человек не в силах удержаться, чтобы не бередить больной зуб, Брунетти не мог отвести взгляда от этого леса кранов и труб и от ядовитых смрадных облаков, плывущих над водами лагуны в сторону города, из которого он только что выехал. Вскоре после Местре зачумленный промышленный пейзаж сменился пустынными зимними полями. После опустошительной летней засухи хлеб остался на полях— и поливать слишком дорого, и жать иссохшие колосья не имело смысла.

Поезд опоздал всего на десять минут, так что Брунетти спокойно успевал на встречу с доктором, чей офис помещался в одном из современных зданий недалеко от университета. Как истый венецианец, он пренебрег лифтом и поднялся на четвертый этаж по лестнице. И, открыв дверь приемной, обнаружил, что там никого нет, кроме сидящей за конторкой женщины в белом халате.

— Доктор ждет вас, — сообщила она, даже не дав себе труда поинтересоваться, кто он такой. Неужели и так видно? Все-таки удивительно!

Доктор Трепонти оказался невысоким опрятным мужчиной с небольшой черной бородкой и с карими глазами, казавшимися больше из-за толстых стекол очков. У него были круглые, как у бурундука, щечки и объемистый животик, как у кенгуру. Он не улыбнулся Брунетти, зато протянул ему руку. Указав на кресло возле стола, он дождался, пока тот сядет, и только потом позволил себе сесть и спросить:

— Что именно вы хотели бы узнать?

Достав из внутреннего кармана пиджака фотокарточку дирижера, Брунетти протянул ее доктору:

— Скажите, не этот мужчина к вам приходил? Тот австриец, о котором вы говорили?

Доктор взял снимок, взглянул на него и протянул обратно.

— Да, это он.

— А зачем он приходил к вам, доктор?

— Уж не собираетесь ли вы сообщить мне, кто он на самом деле? Неужели тут замешана полиция и он вовсе не Хильмар Дойер?

Брунетти поразился про себя, как можно ухитриться жить в Италии и до сих пор ничего не знать о смерти маэстро, но вслух сказал лишь:

— Я отвечу вам на ваш вопрос после того, как вы, доктор, расскажете мне все, что вам о нем известно. — И, прежде чем собеседник успел возразить, добавил: — Просто не хотелось бы, чтобы моя информация как-то повлияла на то, что вы могли бы мне сообщить.

— Неужели тут замешана политика? — спросил доктор с тем глубочайшим недоверием, на какое способен только итальянец.

— Нет, политика тут совершенно ни при чем. Честное слово.

При явной, на взгляд доктора, сомнительности такого ручательства он все-таки уступил.

— Ну и хорошо, — он открыл бежевый конверт, лежащий на столе. — Попозже я попрошу сестру сделать для вас копию вот этого.

— Буду признателен, доктор.

— Как я уже говорил, он назвался Хильмаром Дойером и заявил, что он австриец и живет в Венеции. Поскольку он не подпадает под национальную программу здравоохранения, то я принял его частным образом. И я не видел причин ему не верить. — Доктор разглядывал какие-то записи на лежащем перед ним линованном листке медицинской карты. Даже вверх ногами они произвели на Брунетти впечатление очень четких и аккуратных. — Он сказал, что в последние несколько месяцев у него немного снизился слух, и попросил меня его обследовать. Было это, — доктор заглянул в начало истории болезни, — третьего ноября. Я провел обычные анализы и нашел, что имеет место— как он и говорил— значительное снижение остроты слуха. — И, предвосхищая вопрос Брунетти, уточнил: — По моим оценкам, слух у него сохранился процентов на шестьдесят-семьдесят. Что меня насторожило — так это его заявление, будто прежде у него никаких проблем со слухом не было, — они появились внезапно, в течение последнего месяца или около того.

— Скажите, а это можно назвать обычным явлением — в его годы?

— Он сказал, что ему шестьдесят два. Что ли, это тоже неправда? Если бы вы мне назвали его точный возраст, мне было бы легче ответить на ваш вопрос.

— Ему было семьдесят четыре.