Шестиглавый Айдахар - Ильяс Есенберлин

Тогда Салимгирею было тринадцать лет… Один из отрядов Чингиз-хана преследовал его род. Спасаясь от монголов, род ушел в горы Восточного Туркестана, но и здесь не было спасения от черной тучи. Монголы отобрали скот, юрты, вырезали много людей. И самого Салимгирея ждала бы печальная участь, но ему удалось бежать.

Он помнил как, задыхаясь, бежал к спасительному лесу на склоне горы, а за ним слышался тяжелый топот коня. В ужасе Салимгирей оглядывался и видел большого черного всадника с поднятой над головой кривой саблей. Это гнался за ним предводитель монгольского отряда Тайбулы.

Только густой лес заслонил его от неминуемой смерти… Но лицо монгола не могли заслонить даже время и то тяжкое, что выпало в жизни на долю Салимгирея.

В шатре Кулагу он узнал Тайбулы, и голос крови требовал теперь отмщения.

Где бы Салимгирей ни был, в каких сражениях ни участвовал, всегда глаза его искали врага. И вот теперь, кажется, цель близка.

Прогнав не к месту нахлынувшие воспоминания, Салимгирей только сейчас заметил, что у Кундуз больше нет ее прекрасных кос.

– Ты зачем отрезала волосы?

– Это не я… Это она… – Из глаз девушки закапали крупные слезы.

– Кто?

– Тогуз-хатун… Она сказала, что девушки с длинными волосами нравятся мужчинам…

Салимгирей выругался.

– Придет время, и я брошу эту потаскушку поперек седла! – гневно сказал он. – Не печалься. Голова цела, а волосы еще вырастут.

Размазывая слезы по лицу, Кундуз попыталась улыбнуться:

– Правда?

– Конечно. На вашем с Коломоном праздничном тое у тебя снова будут чудесные волосы.

– Когда он будет, этот той?

– Будет. И волосы вырастут быстро, и Коломон скоро закончит церковь…

– Пусть бог услышит ваши слова…

– Прощай, Кундуз…

На юге день умирает быстро. Едва солнце коснулось края земли, на мир пала тьма и крупные, как яблоки, звезды замерцали в бездонной глуби неба.

Салимгирей долго лежал в зарослях чия, прислушиваясь, как затихала жизнь в Орде. Один за другим потухали костры у юрт, на которых готовился ужин, стал слышен лай собак, да изредка из степи доносились гортанные крики воинов, стерегущих косяки лошадей. Теплый ветер налетал порывами. Верхушки чия сухо и таинственно шептали.

Салимгирей был терпелив. Черная юрта, где находились пленные кипчаки, стояла у самого края Орды, и даже во тьме, подсвеченной мерцающим жидким светом звезд, он хорошо видел ее купол. Истерзанная за день копытами коней, засыпала земля. Когда сделалось совсем тихо, Салимгирей начал переползать от куста к кусту. Припадая ухом к земле, он слышал, как ходил вокруг юрты воин, охраняющий пленников.

«Кто он, этот человек? – подумал Салимгирей. – Быть может, единственный сын у матери? Но таков закон войны. Если я не убью его, погибнут пять моих товарищей. Этот воин, повинуясь приказу своего ильхана, считает незнакомых ему людей врагами. Для меня же враг он, и именно потому, что привык не думать, а повиноваться».

Длинной была дорога в ильханство Кулагу. О многом успел передумать Салимгирей, греясь у потаенных костров, разведенных где-нибудь на дне глубокого оврага. Правильно ли он поступил, подняв рабов в Сарай-Берке? Не слишком ли большая плата за спасение Коломона – гибель десяти тысяч рабов?

Салимгирей вдруг понял – дело было совсем не в Коломоне. Случай с ромеем лишь повод. Когда Махмуд Тараби позвал в Бухаре людей за собой, его вела вера в то, что сломленным чужеземными завоевателями людям надо напомнить, что они не рабы, что есть на земле такое понятие, как свобода. Человек, забывший об этом, становится рабом; человек, помнящий об этом, даже в рабстве остается человеком.

Перед глазами Салимгирея вдруг встала та страшная ночь в Сарай-Берке. Он увидел пожилого раба, с которого только что сбили оковы. Тот стоял на гребне глиняного забора – дувала, высоко подняв руки, и морщинистое лицо его, освещенное дрожащим светом факелов, было прекрасным. Человек кричал:

– Люди! Видите, я свободен! Чем сто лет жить в цепях, лучше одну ночь побыть человеком!

Салимгирею часто снилась та ночь. Он видел улицы, заваленные телами убитых, слышал предсмертные крики и звон сабель.

И тогда появлялось счастливое лицо незнакомого ему раба…

Далекий топот коня насторожил Салимгирея. Черная юрта была уже рядом, и он вжался в землю, боясь пошевелиться.

Подъехавший всадник окликнул караульного:

– Эй, ты не заснул здесь?

– Нет.

– Смотри. Не вздумай заснуть. Если что-то случится с пленниками, по земле покатится твоя голова…

– Знаю… – воин тяжело вздохнул.-Что с ними будет? Руки и ноги их связаны…

– Ночь темная… – сказал всадник. – Как только взойдет луна, я пришлю тебе замену.

– Кто они, эти люди? – спросил воин.

– Кипчаки. Они предали своего хана, а наш ильхан одной с ним крови… Потомки великого Чингиз-хана не прощают измены даже тогда, когда ненавидят друг друга.

– Да, вина их страшная. Прощения им не будет…

– Смотрите в оба. В Орде много кипчаков, и кто знает, нет ли среди них родственников пленников. Всякое может быть.

Всадник повернул коня и медленно поехал прочь. Вскоре топот копыт затих.

Салимгирей медленно вытащил нож и, неслышно оторвав свое тело от земли, метнулся к юрте.

Через несколько минут шесть человек, похожие в звездном свете на тени, растаяли в темноте. Все так же налетал порывами ветер, и тонкие стебли чия телись друг о друга, их шорох заглушал осторожные шаги беглецов.

Прошло совсем немного дней, и среди народов, населявших ильханство Кулагу, пополз слух о том, что в горах появились вольные люди, которые нападают на монгольские отряды. Они не трогают, не обижают простой народ, зато ханские сборщики налогов не знают от них пощады.

Когда весть достигла ушей Кундуз, радости девушки не было предела. Значит, Салимгирей жив и добился того, что задумал, а это обещало скорое избавление от тяжкой участи рабыни.

Только ильхана Кулагу никак не тронуло сообщение о вольных людях. Ему ли, великому и могучему, было бояться появления какой-то бродячей ватаги? Он просто повелел своему визирю отправить отряд на поимку непокорных и сразу же забыл о случившемся.

Своей привычной жизнью жила Орда. Незнающему человеку могло показаться, что множество юрт, разбросанных в степи, поставлено как попало и кому где вздумалось. Но тот, кто следовал порядкам, установленным великим Чингиз-ханом, знал, что когда Орда меняла место, бросая вытоптанный до черной пыли кусок степи, она ставила свой новый войлочный город в строго определенном порядке.

Скрипели вереницы тяжелых двухколесных арб, шли бесконечные караваны крикливых и злобных верблюдов с громоздкими вьюками. Меж тугих, упругих горбов сидели женщины и дети.

Проходило совсем немного времени, и из этого, казалось бы, беспорядочного движения и суеты вдруг появлялся первый ряд юрт. Они были самые большие и белые и предназначались для ильхана: юрта-дворец, юрта для приема послов, юрты, где днем обитали визири. За ханским рядом стоял ряд, где жили визири, потом шел ряд, предназначенный для ханских жен. Дальше находились жилища нукеров, нойонов, воинов. В десять рядов выстраивала Орда свой город.

И если хан был христианином, то находилось место юрте-церкви и юртам, где жили попы. Если же повелитель Орды исповедовал ислам, воздвигались юрты-мечети…

В одном Кулагу отступил от степных правил – он отделил своих жен от Орды и разрешил им устраивать свой отдельный аул.

Так было и в этом году. Жены ильхана выбрали себе место неподалеку от главной ставки, в широкой части небольшой зеленой долины, у озера.

Самой большой и самой красивой юртой была юрта старшей жены Тогуз-хатун. Она была подобна белой горе, и украшал ее чудесный орнамент из красного бархата. На расстоянии брошенного камня от нее, украшенная орнаментом из синего бархата, находилась юрта второй жены, еще дальше – в зеленых узорах юрта третьей жены…

В отличие от кипчакских аулов, в которых юрты ставились там, где этого хотели хозяева, монголы выстраивали их в одну линию с запада на восток.

В женском ауле не часто встретишь мужчину. Только изредка пробежит из юрты в юрту евнух, отдавая на ходу приказания писклявым голосом какой-нибудь из рабынь. Даже в те вечера, когда здесь появлялся сам ильхан в сопровождении охраны, в ауле царил полный порядок. Пока Кулагу предавался утехам с одной из жен, нукеры находились под присмотром евнухов и не имели права ни на шаг отходить от того места, которое было отведено им. Только безумец осмелился бы проникнуть в женский аул.

Ничто не нарушало его покой и в эти дни. По-прежнему перед заходом солнца, поднимая облако золотой от вечерних лучей пыли, проносился на водопой к озеру большой табун лошадей. В вечерней тишине было слышно, как жадно, отфыркиваясь, пили воду животные, как заливисто и ясростно ржал жеребец, наводя порядок в табуне.