Сломанный капкан - Женя Озёрная
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Они всё-таки были раздельны. Это было невозможно.
Паркет скрипнул, и Артём поднял взгляд. Из-за угла появился Лёха.
— О, а ты что здесь делаешь? — спросил он. — Свою ждёшь?
Артём кивнул и сдвинулся с середины подоконника ближе к краю, как бы приглашая его сесть. Тот принял его молчаливое предложение и заключил:
— Скучаешь.
Артём закатил глаза и кивнул.
— Устаю. Сплошные истерики, сам понимаешь.
— Если только понаслышке.
— Ходит, оглядывается вечно, как больная.
— Ну почему же как?! — обиженно протянула она, выходя с кафедры.
Леска очередной раз дёрнулась, и рыба повела в сторону — в сторону туалета, в смысле. Плакать, наверное.
Лёха и Артём переглянулись.
— Не знаю, что там у вас, но держись. — Лёха хлопнул Артёма по плечу и повторил: — Держись. Я пошёл.
А он держался, и хорошо. Рыба пока и не планировала уплывать насовсем. Ранилась иногда крючком, но всегда позволяла зацепить её на новый. Чем дальше, тем веселее.
* * *17 ноября 2013 года, дневник Миры
Дальняя оказалась такой же предательницей, как и замок. Роща смотрит серо и угрюмо, как и однорукий сосед за забором. Мутно и подозрительно, как его жена, уходящая работать в ночь.
Как будто меня винит.
А я и вправду виновата. Уж здесь-то я не погорячилась, когда призналась себе в этом. Какие тут могут быть любовь и какое понимание с моей стороны, если я сама ответила ему тем же. Да, пусть он ошибся, но зачем же повторять?
Мой сонный друг тоже меня не оправдает. Говорит, я бы могла сдержаться, если бы… если бы что? Теперешнее его лицо (точнее, его отсутствие) это всё перечёркивает.
Он просто зеркало, и он показал мне меня.
А вот кто я?
Кроме того, что я студентка гумфака, будущий искусствовед (который уже потерял мотивацию к учёбе), дочь (которая толком не позвонит и не приедет), несостоявшийся волонтёр (Таша смотрит разочарованно, и я боюсь с ней даже заговорить, а Спарк — а что Спарк?), подруга — и та бывшая. Если вообще бывшая.
Что стоит за этим? Что останется, если сдёрнуть эти ярлыки?
Пустота.
У того, кто меня отражает, даже имени нет. И вещь, которая меня характеризует, на третью встречу я принести не смогла. Потому что её не существует в природе. Выберу одну — изменится моя сущность. Выберу другую — это произойдёт снова. Я сама сотни раз в жизни себя предаю, так почему же удивляюсь чужим предательствам?
А может, пелена перед глазами защищает не меня от мира, а мир от меня, и так даже лучше? Так пустота не прольётся наружу, не заденет тех, кто, может, ни в чём и не виноват. Почти все вокруг не сделали мне ничего плохого, а чем им отвечу я? Есть ли у меня то, что я могу им дать? Что-то своё.
Хотелось бы, чтобы оно было, но можно ли материализовать его из пустоты?
Я попробую и дам тебе имя, мой сонный друг.
Тебя будут звать Миррор. Почти как меня. И почти как зеркало. Давай учиться проявлять свои лица вместе.
P. S. Последний срок — НГ.
* * *Артём достал из кармана рюкзака клочок бумажки с телефоном, сорванный в тот день с объявления в корпусе гумфака, положил на стол рядом с Мирой и выдернул из её уха наушник.
Она, как это часто и бывало, строчила что-то в своей тетради с изрисованными полями и, почувствовав его совсем рядом, закрыла её плечами.
— Отошёл.
— Я не зря тебе взял, посмотри, — кивнул он на бумажку. — Примешь к сведению, мож и полегче станет.
— Что?
— Это служба психологической помощи. От универа. Нужно же нам как-то отношения налаживать…
— А там разве можно вместе?
— Это ты о чём? Ты с цепи срываешься, ты и иди. А там видно будет. — Он посмотрел на её щёку, которая всё ещё оставалась красной, — смыла уже свой тональник, который только для того, чтобы замазать, и купила.
— Действительно, — буркнула она и вернула наушник в ухо.
— Что слушаешь-то?
Сложно было просто так взять и отстать от неё, когда она строила из себя такую холодную и закрытую, но взгляд её говорил о многом: она опять зацепилась за крючок. Видимо, так прочно, что словами решила не отвечать — чтобы не показывать. Тогда лучше узнать самому.
Артём снова выдернул из её уха наушник, и она окатила его недовольным взглядом. В наушнике играла какая-то заунывная чушь с женским вокалом.
— Ты опять в своём духе. Телефоном-то воспользуйся, сходи, потом расскажешь.
Он бросил наушник на стол и пошёл на веранду. Там было пусто: бабушка где-то шлялась. Поставил чайник, достал из шкафчика чай с имбирём, который всегда так приятно бодрил, и приготовился погружаться в новогоднюю атмосферу. Её не портила даже скорая зачётная неделя, за которой обещала прийти и сессия.
Теперь ему жилось легко. До мая, когда горе обычно вырывалось изнутри и начинало его душить, было пока далеко и не было ещё понятно, позволит ли он себе такую же слабость следующей весной. Учёба давалась всё легче и легче, хоть он часто халявил и не утруждал себя посидеть над ней лишний час. С Кузьминым конфликтов больше не осталось, потому что бабушка нашла другую, кому можно пожаловаться, — эту. А с этой, по крайней мере, не заскучаешь. Если бы он всё ещё играл в шахматы, к которым в детстве пыталась приучить его бабушка, он чувствовал бы, наверное, примерно то же самое.
Его ход — а потом её.
Его — и снова её.
Его зацепившийся крючок — и её панический зигзаг.
Его осторожное дёргание — и её гневный разворот, а затем…
В этом не
