Петербургский изгнанник. Книга первая - Александр Шмаков

Александр Николаевич, поглощённый мыслью, что он скажет народу перед началом опыта, почти не замечал происходившего вокруг.

Елизавета Васильевна взяла его под руку. Сдерживаемое беспокойство прорвалось. Она спросила, верит ли он в успех.

Александр Николаевич сжал её руку и сказал:

— Дерзаю ручаться, если успех равен моему усердию, то и дело увенчается желанным концом…

— Действуй смело, — приговорила Рубановская. Она горячо желала, чтобы опыт прошёл успешно.

Над площадью стоял гомон. Слышались отдельные крики, возгласы и нарастающий, живой, волнующий душу шум. Но как только солдаты вынесли на площадь шар, толпа сразу, словно оцепенев, смолкла.

Рота солдат успела навести порядок. Горожане, что были ближе к устроенным подмосткам, откуда должен был взлететь шар, сидели прямо на земле; те, что находились подальше, плотно сгрудившись, стояли за ними. На заборах и крышах соседних домов примостились босоногие, кудлатые мальчуганы.

Безмолвные солдаты осторожно поставили на подмостки воздушный шар. Они замерли возле него, как на часах, ожидая распоряжения коменданта.

Радищев поднялся на подмостки. Непонятное смущение вдруг овладело им, но тут же исчезло перед тысячью глаз, смотревших на него по-разному: удивлённо, с мольбой, одобрением и жадностью. Они хотели скорее познать что-то новое, неизвестное им доселе. И эта, ещё робкая, боязливая жажда нового укрепила уверенность в успехе предпринимаемого дела.

Глаза Александра Николаевича сделались серьёзными. Пестроликая толпа сибиряков доверчиво ждала, что ей покажут. Радищев в эту минуту почувствовал себя их учителем. Ему вспомнился Новиков. Образ рачителя просвещения россиян ободрил его. Откуда-то из глубины всплыл и другой, близкий и дорогой ему образ Ползунова.

Радищев окинул толпу тёплым взглядом и обратился с трепетной речью.

— Милостивые сограждане и мои соотечественники, не боясь отверзать двери науки пред вами, я покажу полёт шара…

Радищев обратился с речью.

Он опять внимательно осмотрел толпу и заговорил проникновеннее и смелее:

— В мире науки, которую зачал в России Пётр и продолжил великий муж Михайло Ломоносов, всё просто, всё объяснимо, как в жизни. Нет чудес, есть законы, коим подвластно всё в природе, не исключая человека с его земным существованием…

Он рассказал как можно проще, что монгольфьеров шар, наполненный нагретым воздухом, выталкивается вверх так же, как шест, опущенный в воду. Александр Николаевич показал на шар рукой и пояснил, что если сделать его во много раз больше, как у братьев Монгольфье, то он поднимет к небу груз, и рассказал о воздушных путешественниках.

Толпа в удивлении молчала. Она нетерпеливо ждала диковинного зрелища и хотела видеть своими глазами самолетающий шар.

Радищев кончил говорить и взволнованный сошёл с подмостков. Де Вильнев распорядился запалить сухую щепу. Один из солдат бросился разжигать костёр. И когда щепу объяло пламя, над костром приспособили на кольях большую воронку трубкой кверху.

Александр Николаевич со Степаном взяли шар и, поднявшись на подмостки, полым концом посадили его на воронку. Прошло не более минуты, как струя горячего воздуха, бьющая из воронки, заполнила его. В шар словно вдули жизнь. Сдерживаемый Радищевым и Степаном за шёлковые ленты, он пошевелился и натянул их.

Прошло ещё немного времени. Они отпустили ленты, и шар легко устремился ввысь, словно подхваченный невидимыми руками.

Косматый монах, весь в чёрном, протиснувшийся вперёд, часто закрестился.

— Свят, свят, свят!

Он закрыл глаза и ухватился руками за живот. Молоденький бравый купеческий приказчик, что стоял рядом с ним, ухмыляясь, посмотрел на монаха и презрительно бросил:

— Сидел бы уж в келье, нето с перепугу богу душу отдашь…

И сразу толпа будто проснулась, вновь ожила, загалдела. Радищев вздохнул. Он вытер платком вспотевший от напряжения лоб, не спуская с шара радостных глаз. А шар, поднявшись выше церковной колокольни, подхваченный вверху воздушным потоком, медленно, зачаровывая толпу, поплыл в сторону Томи.

Де Вильнев, багровый от удовольствия, подскочил к Александру Николаевичу.

— Благодарю, мсьё Радищев, опыт превосходно удался…

Александр Николаевич почувствовал, как он утомился за эти дни, готовясь к опыту. Он холодно посмотрел на чрезмерно восторженного коменданта. Он не нуждался в похвале де Вильнева и не ради неё стремился показать этот опыт. Александр Николаевич любовно обвёл толпу взглядом, как бы ища помощи и поддержки для себя. Она, всё ещё зачарованная полётом, следила за уплывающим шаром.

Радищев взглянул на де Вильнева и высоко поднял свою руку в сторону площади.

— Для них опыт творил, несказанной похвалой россиян полно моё сердце…

Честолюбивый томский комендант не понял глубины сказанных слов.

— Это чернь!

— Народ российский, коему принадлежит будущий мир…

Томас Томасович удивлённо повёл бровями. Он не понимал того, что происходило в этот момент в душе Радищева. Александр Николаевич подчёркнуто сказал:

— Верю, они будут светочами разума и свободы на всём земном шаре…

Радищев оставил на подмостках де Вильнева и сошёл вниз, к счастливой Елизавете Васильевне и детям, нетерпеливо ожидавшим его. Рубановская обняла Александра Николаевича.

— Я так волновалась, — и, заглянув в глаза ему, обеспокоенно добавила: — Ты устал, тебе нужен отдых…

Радищев вновь окинул площадь, и взгляд его задержался на ярко пылавшем костре. Невольно всплыли мысли об инквизиторах, сжигавших на кострах книги Коперника, Галилея, труды которых открывали завесу неведомых человечеству тайн природы.

Вот так же людские толпы стояли на площади, и пламя безжалостных костров пожирало творения великих умов. Но костёр, что горел сейчас перед ним, был незаменимым другом; он помогал полёту шара. Он служил добрую службу человеческому разуму.

— Опыт должен был удаться, подруга моя!..

Они направились через площадь к дому городского головы. Толпа, потерявшая исчезнувший в небе шар, теперь следила за Радищевым. Оживлённая, взбудораженная, она сама с уважением расступалась перед ним, давая дорогу. Александр Николаевич слышал вокруг людской многоголосый шум, полный радостного одобрения. Довольный счастливым днём в своей жизни изгнанника, от твёрже повторил:

— Верю в них!

Радищев оглянулся. Де Вильнев всё ещё стоял на подмостках, придерживая руками шпагу. Александр Николаевич криво усмехнулся и решительно сказал:

— Теперь снова в путь, до Илимска…

Предупреждённый о невыразимо скверной дороге до Иркутска, Радищев запасся колёсами и покинул Томск. Дорога, действительно, была разбита и ухабиста. В половине сентября он проезжал Красноярск, любуясь живописным месторасположением этого города на Енисее. Природа здесь изумляла путников необычайным множеством красок.

Лес не торопился расставаться с летним одеянием и после первых утренних заморозков стоял подёрнутый золотом багрянца. Запахи спелой осени появлялись в Сибири раньше, чем в России. По обочинам дорог краснели головки шиповника, похожие на бусы. В тайге рдели грозди рябины, калины, волчьей ягоды. В засыхающей траве виднелись грибы. По утрам на кустах, покрытых инеем, серебрилась паутина. В ветвях появились желтобрюхие синицы и нарядные жуланы. Стук серого дятла становился слышнее в притихшей и молчаливой тайге.

Пользуясь хорошей погодой, Радищев иногда останавливался в поле на отдых и часок, другой бродил с ружьём по лесу, скрадывая зажиревших тетёрку, косача или рябчика. Тут же в поле готовили обед из свежей дичи и, отдохнув, следовали дальше.

От Красноярска дорога была ещё хуже. Она пролегала то распадками, то шла через горы, то спускалась к речкам, переезжаемым вброд, то тянулась болотами и кочкарником.

Мрачный, плотно сдвинувшийся еловый лес был тёмен и угрюм. Иногда в нём попадались редкие золотистые берёзы, и сразу, словно солнечный луч пробивался, сквозь тучи, становилось светлее. Порой над экипажами протягивали свои ветки с черневшими шишками мохнатые кедры. Ямщики, не вытерпев, останавливали лошадей, вырубали длинную жердь и сбивали ею кедровые шишки. Руки их покрывались липкой и пахучей смолой.

На таких коротких остановках разводили костёр, в горячей золе «пекли» шишки. Распарившиеся горячие кедровые орехи были особенно вкусны, и ароматны. Остановки в тайге теперь были не столь неприятны, как раньше. Гнусу стало меньше: комаров убили сильные заморозки, мошка ещё встречалась, но была какая-то тяжёлая, сонная и держалась больше в траве.

Здесь, за Красноярском, на сотни вёрст тянулась тайга и дорога, пролегавшая узкой просекой, казалась бесконечной. Могучая и суровая тайга совсем сдавила своей темнотой узкую дорожную полосу.