Любовь — всего лишь слово - Йоханнес Зиммель

МОЙ ОТЕЦ: Так же, как и до сих пор. Властям хорошо известно, что на этих заводах они не имеют права описать ни единого винтика. В качестве генерального директора я буду руководить предприятием отсюда.

ВОПРОС: Как долго?

МОЙ ОТЕЦ: Возможно, несколько лет. Через какое-то время ответственность за налоговые правонарушения истекает в связи со сроком давности и в Федеративной Республике.

ВОПРОС: Стало быть, вы когда-нибудь снова вернетесь в Германию и будете работать дальше как ни в чем не бывало, не возместив ни единого пфеннига из 12,5 миллионов?

МОЙ ОТЕЦ: Вообще не понимаю, о чем вы говорите. Я никому не должен ни единого пфеннига.

ВОПРОС: Господин Мансфельд, почему ваш маленький сын Оливер еще в Германии?

МОЙ ОТЕЦ: Потому что я так хочу. Он останется в Германии, окончит там школу и потом пойдет работать ко мне на предприятие. Для него это станет возможным уже через семь лет.

ВОПРОС: Вы подразумеваете, что для вас через семь лет это будет еще невозможно, и поэтому он должен оставаться там?

ОТВЕТ: Этот вопрос дает мне повод…

8

…закончить это интервью. Приятного вечера, господа, — сказал отец и повесил трубку. Таким образом пресс-конференция была окончена.

После того как я закончил свой рассказ, мы с Вереной некоторое время молчим, продолжая держать друг друга за руки. Ее рука уже отогрелась в моей. Над домом пролетает реактивный самолет. Издалека доносятся голоса поющих детей. Они поют песню про разбойников.

— А что же дальше? — спрашивает Верена.

— А ничего особенного. К новому году ушли все слуги, а финансовое ведомство описало виллу.

— А где же ты жил?

— Комиссар Харденберг продолжал заботиться обо мне. Сначала я некоторое время жил в гостинице, даже в хорошей гостинице, поскольку мой господин папаша, оказавшийся на мели со своими наворованными миллионами, ухитрялся переводить деньги. Потом вмешалось управление по делам молодежи.

— Орган попечения несовершеннолетних?

— Разумеется! Я же был ребенком. Несовершеннолетним. Люди, ответственные за мое воспитание, сбежали и были вне досигаемости. Так что мне был назначен опекун, который запихнул меня в детдом.

— На твою долю и это еще досталось.

— Я не хочу скулить, но в самом деле для меня это были самые дрянные времена. Теперь ты можешь понять, почему я испытываю к своему отцу столь сердечные чувства?

Она молчит и гладит мою руку.

— Вообще-то я пробыл в детдоме всего один год, — говорю я. — Затем отправился в свой первый интернат.

— Но интернат — это же страшно дорого!

— К тому времени все наладилось. Твой муж ежемесячно переводил деньги на банковский счет моего опекуна.

— Мой муж? Но почему…

— Чисто внешне это выглядело как бескорыстное соучастие, желание помочь старому другу. То есть моему отцу. Властям тут просто нечего было сказать. Разве запретишь дарить кому-нибудь деньги? А в действительности оба как и раньше были заодно, как я уже говорил. Деньги, которые высылает твой муж, мой отец ему регулярно возмещает. Я не знаю как, но мой отец с ним расплачивается. Видимо, папаша что-то изобрел. Прямо со смеху помрешь: твой муж и сейчас еще платит за меня каждый месяц, а мы вот тут сидим, и ты гладишь мою руку, а я…

— Прекрати. — Она отворачивается в сторону.

— Что такое?

— Я никогда не любила своего мужа, — говорит она. — Я была ему благодарна за то, что он вытащил нас с Эвелин из нищеты, я была ему благодарна за красивую жизнь, которую он мне дал, но я его никогда не любила. Однако уважала до сегодняшнего дня. До сегодняшнего дня Манфред был для меня чем-то… чем-то вроде его фамилии! Лордом! Господином! Не опускающимся до грязных махинаций.

— Мне жаль, что я разрушил твои иллюзии.

— Ах…

— Пусть тебе послужит утешением то, что у нас в интернате любит повторять один маленький калека — этакая продувная бестия. Он говорит: «Все люди свиньи».

— И ты тоже так думаешь?

— Гм.

— Но…

— Что но?

— Но… но… ведь просто нельзя жить, если так думаешь!

И вот опять она смотрит на меня своими черными так много знающими глазами.

Меня бросает в жар, я наклоняюсь, целую ее в шею и говорю:

— Извини. Извини. Я так не думаю.

Вдруг она обвивает руками мою шею и прижимает меня к себе. Сквозь одеяло я чувствую тепло ее тела, вдыхаю аромат ее кожи. Мои губы замирают на ее шее. Мы оба замираем. И так мы долго лежим. Потом она отталкивает меня от себя. Очень резко. Обоими кулаками. Делает мне больно.

— Верена!

— Ты не знаешь, чем я занималась! Со сколькими мужчинами я…

— Я не хочу этого знать. Думаешь, я ангел?

— У меня ребенок… и любовник…

— Не любовник… а так, с которым ты всего лишь спишь.

— А до него у меня был другой! А перед этим еще один! И еще один! Я шлюха! Я испоганила свою жизнь! И цена мне — грош в базарный день! Я по расчету вышла замуж, и с самого начала…

— Дай теперь мне сказать!

— Что?

— Ты чудо, — шепчу я и целую ее руку. — Для меня ты просто чудо.

— Своего маленького ребенка я использую как помощницу в своих обманах. Я… я… я…

— Ты чудо.

— Нет.

— Ну хорошо. Если не так, то мы стоим один другого. Я всегда удивляюсь, как одинаковые натуры издалека чуют, распознают и притягивают друг друга. Разве это не удивительно?

— Ты находишь?

— Да, Верена, нахожу.

— Но я не хочу! Не хочу!

— Чего?

— Чтобы все началось сначала. С тобой. Не хочу обманывать Энрико!

— Коль ты обманываешь своего мужа, то можешь спокойно обманывать и Энрико!

Она вдруг начинает смеяться. Сначала я думаю, что это истерический приступ. Но нет, это совершенно нормальный смех. Она смеется и смеется, пока ее не останавливает боль. Она снова кладет руку на живот.

— Ой, — говорит она, — я забыла, что мне надо быть поосторожней. Ты прав, Оливер, все это смешно. Просто ужасно смешно! А вся наша жизнь сплошная комедия.

— Ну вот видишь, а я о чем говорю, — поддакиваю ей я.

9

Теперь дети вдалеке (где-то там, должно быть, их игровая площадка) поют песню: «В чаще лесной молчаливо стоит небольшой человечек…»

После сказанных слов мы с Вереной долго смотрели друг на друга. Она — с таким выражением на лице, будто только сейчас впервые увидела меня, а сейчас мы вдруг оба вместе начинаем говорить, глядя в сторону, она — в потолок, я — в окно. Вам, должно быть, известно такое? Ощущение будто мы боимся друг друга. Хотя нет — не друг друга, а скорее каждый — самого себя.

— Мой отец…

— И из этого первого интерната тебя…

«В мантии пурпурной красивой, наброшенной на плечи».

— Что ты хотела сказать?

— Нет, что хотел сказать ты?

— Я хотел сказать, что мой отец полностью под каблуком у тети Лиззи. Он мазохист. Я на каникулы всегда езжу к родителям. Но живу не с ними в вилле, а в гостинице. Только если моя мать не в санатории, я живу дома. — Я пожимаю плечами. — Если это можно назвать своим домом!

— А она часто в санатории?

— Почти постоянно. Только из-за нее я и езжу на каникулы. Иначе бы оставался в Германии.

— Понимаю.

— Однажды, когда мать была не в санатории, а дома, а дорогая тети Лиззи куда-то ушла, я обыскал ее комнату. Я рылся два часа, пока наконец не нашел их.

— Что?

— Плетки. Собачьи плетки, хлысты для лошадей и все подобное. Самых различных цветов. Все было тщательно запрятано в ее платяном шкафу.

— Значит, она его бьет?

— Да. И думаю, уже лет двадцать как.

— Да-а.

— Я и говорю: это любовь с молодых лет! Когда я нашел плетки, мне вообще стало абсолютно все ясно. Она единственный мужик в этой троице! Моя мать всего навсего несчастная бледная тень. А мой отец? У того только один свет в окошке: Лиззи! Лиззи! У нее доверенности на все его счета. Поверь: она вместе с ним выдумывает все махинации, замышляет новые подлянки в бизнесе! Поверь: теперь мой папаша уже просто ничтожество, пустое место, жалкая игрушка в ее руках. А она садистка!

— Ужасно.

— Почему же? Он сам хочет, чтобы его хлестали. От нее он получает то, что ему требуется. That's love[70].

— Не смей так говорить.

— Видно, он и от моей матери хотел того же. А она отказалась. Или у нее плохо получалось. Видно, удовлетворить мазохиста не так уж просто. Вот тут-то и появилась вновь та, которая хорошо это умела, так, что он оставался довольным да и она наверняка. Ты бы поглядела на нее хоть раз. Не баба, а фельдфебель.

— Омерзительно.

— Я рассказываю правду, а правда всегда омерзительна.

— У нас с тобой ничего не получится.

— Почему же?

— Потому, что ты вот такой.

— Но и ты точно такая же.

— Да, — говорит она и смеется, как ребенок, — верно.