Любовь — всего лишь слово - Йоханнес Зиммель

— Но и ты точно такая же.

— Да, — говорит она и смеется, как ребенок, — верно.

— Это будет самая великая любовь на свете, — говорю я, — и она не кончится, пока один из нас не умрет.

— Sentimental fool[71].

— Ах, ты еще и английский знаешь?

— Да.

— Ясно. Каждой немецкой женщине Ami-Boy-Friend[72] после войны.

— Ты что, рехнулся? Как ты со мной разговариваешь?

— Ах, извините, уважаемая дама, у вас, значит, такового не было?

Она снова смеется.

— Целых три.

— Всего лишь? — говорю я. — Надо же. Так на чем мы остановились?

— На мазохизме твоего отца, — отвечает она, продолжая смеяться. — О господи, ничего себе разговорчик!

— Верно. Так вот я и говорю: он типичный мазохист! Я за ним наблюдал. Очень пристально и долго наблюдал, после того как нашел плетки. Я и за тетей Лиззи наблюдал. Как она командует. Как смотрит на него. Как он ей подает огонь, когда она собирается закурить. Как она при этом дергается туда-сюда, пока отец не обожжет себе пальцы. И это им приятно. Обоим.

— Оливер, этот мир так отвратителен, что я покончила бы с собой, если бы не Эвелин.

— Не болтай глупости! Лишь немногие способны лишить себя жизни. Ты не представляешь, как часто я поигрывал этой мыслью! Ни у тебя, ни у меня не хватит на это духу. Кроме того, тебе живется совсем неплохо! Ты богатая женщина. У тебя любовник. А теперь еще и я. Если хочешь, можешь попробовать, кто из нас лучше…

— Оливер!

Я все время говорю такие вещи, которые не хочу говорить.

— Извини, я безобразно веду себя. Я все время говорю такое, чего сам не хочу говорить.

— И я. Представь себе, и я тоже! Все время! Может, ты и прав, что у нас будет любовь. Но это было бы ужасно!

— Нет же, нет. Однако я хочу сказать тебе сразу же: таким, как Энрико, я для тебя никогда не буду! Я тебя не поцелую и даже не притронусь к тебе, пока мы не полюбим друг друга по-настоящему.

Она снова отворачивается и тихо говорит:

— Это самые прекрасные слова, которые мне когда-либо говорил мужчина.

10

Сейчас она на меня не смотрит. Она отвернула голову в сторону и так и лежит. В профиль она еще красивей. У нее совсем маленькие ушки. Одни такие ушки способны свести с ума…

— Вот так-то, — говорю я. — That's the whole story[73]. В течение тринадцати лет моя любимая тетя Лиззи все прибрала к рукам. Сегодня она королева. Она лупит моего предка. Она решает что и как. А папаша всего лишь марионетка. Что он из себя представляет как человек, видно из того, как он обращается со своими сотрудниками. Жестоко. Абсолютно безжалостно. За малейшую провинность: You are fired![74] Это типично для таких людей. Безвольное послушание женщине, а в своем окружении тиран. Но подлинный хозяин фирмы «Мансфельд» на сегодняшний день — впрочем, почему на сегодняшний? Уже давно — Лиззи Штальман. Кстати, неплохая фамильица для дамы[75]? Я уверен, что она еще тогда здорово приложила руку к махинациям с налогами. Из-за нее они не взяли меня с собой в Люксембург. Ясно тебе? Из моей матери она уже сделала развалину. Моего отца она уже полностью подчинила. И только я ей еще мешал.

— Бедняжка Оливер, — говорит Верена и смотрит на меня.

— Бедняжка Верена, — говорю я. — Бедняжка Эвелин. Бедняжка мама. Бедняжки все люди.

— Это ужасно.

— Что?

— То, что мы на самом деле так похожи.

— Что же тут ужасного? Я сейчас скажу нечто смешное, нечто абсурдное. Сказать?

— Да.

— Ты — это все, что у меня есть на свете, и все, во что я верю, и все, что я люблю, и все, ради чего я хотел бы быть порядочным, если смогу. Я знаю, мы с тобой могли бы быть страшно счастливы вдвоем. Мы…

— Перестань!

— Твой ребенок стал бы и моим…

— Прекрати!

— И никогда, никогда, никогда один из нас не стал бы обманывать другого. Мы все бы делали вместе: ели, путешествовали, ходили на концерты, засыпали, просыпались. Завтра тебя выпишут. Ты придешь в воскресенье в три на нашу башню?

— Если смогу.

— Если не сможешь, то дай мне знать в субботу сигналом. В одиннадцать часов. Три коротких. Если не сможешь. И три длинных, если сможешь.

— О Боже.

— Что значит «о Боже»?

— Ведь я же на двенадцать лет старше! — Она долго и пристально смотрит на меня. — Оливер… Оливер… знаешь, что странно?

— Что?

— Что я, несмотря на все, счастлива.

— И я, и я тоже!

— Да, но у меня это впервые в жизни. — Она выдвигает ящик тумбочки. — Посмотри, — говорит она, — до чего я уже докатилась. До какой степени рехнулась!

Я заглядываю в ящик. Там лежит фонарь и маленькая брошюрка. Я читаю надпись на обложке:

АЗБУКА МОРЗЕ.

— Мы оба сумасшедшие, Оливер!

— Конечно.

— И мы горько заплатим за то, что делаем.

— Конечно.

— Счастливых судеб не бывает.

— Конечно, конечно, конечно, — говорю я и наклоняюсь, чтобы поцеловать ее чудесные губы, но как раз в этот момент раздается стук в дверь, и тут же в комнату входит сестра Ангелика, улыбающаяся, фальшивая и похотливая.

— Вам пора идти, сударь. Ваша сестра еще очень слаба.

— Да, — соглашаюсь я, — правильно, мне пора уходить. (Хотя бы из-за уговора с господином Хертерихом.) Сейчас уже половина двенадцатого. Я встаю, целую Верену по-братски в щечку и говорю:

— Пока, малышка!

— Пока, малыш!

— Чему вы улыбаетесь, сестра Ангелика? — спрашиваю я.

— Ах, — отвечает она с улыбкой мадонны, за которую я ей с удовольствием дал бы в зубы, — я всегда бываю так растрогана, когда вижу, что братья и сестры так привязаны друг к другу.

Я иду к дверям. И еще раз оборачиваюсь.

— Всего хорошего, — говорит Верена, — и спасибо за цветы.

При этом она делает рукой движение, которое окаянная сестра не замечает. Но я знаю, что это за движение. Таким движением Верена положила мне на губы ладонь еще в тот вечер, когда мы искали браслет и я хотел поцеловать ее в своей машине.

Я тоже коротким движением прикасаюсь рукой к губам. Сестра Ангелика и этого не заметила. Она уставилась на свою пациентку, как питон на кролика. Верена задвигает ящик тумбочки.

Не смешно ли, что карманный фонарик и брошюрка с азбукой Морзе способны чуть ли не свести человека с ума от счастья?

— Бывайте, сестричка, — говорю я. И выхожу из комнаты, как человек, принявший пять двойных порций виски.

11

Взрослые!

Мы обращаемся к вам!

Скажите — разве любовь преступление?

Вы удивленно покачаете головой.

Но почему же тогда вы осуждаете любовь пятнадцатилетней к восемнадцатилетнему?

Небывалый переполох!

Небывалое возмущение! Ведь в пятнадцать и любви-то еще не бывает.

У вас, глупые девчонки, впереди еще столько времени для любви, да и откуда вам знать, что такое любовь. Всыпать вам как следует — вот что нужно! А что ты станешь делать, если схлопочешь себе ребенка?

Только так вот вы с нами и разговариваете!

Еще бы: вы относитесь к нам с таким пониманием. И мы должны быть благодарны, что у нас такие милые родители и такие чудесные учителя.

Ни черта у нас нет!

Нет у нас ничего!

Никого!

И вот двое из нас находят друг друга.

А вы? Что делаете вы?

Вы поскорее отрываете нас друг от друга…

Двенадцать часов сорок пять минут. Я как пай-мальчик снова лежу в своей кровати в «Родниках».

Ной в двух алюминиевых судочках принес мне из столовой мою еду.

И это странное обращение.

Я отлично уложился во время.

Когда я вернулся домой, господин Хертерих, печально посмотрев на меня, сказал:

— Из-за вас мне еще нагорит.

— Ничего подобного, — сказал я. — После обеда я снова лягу, а вечером пусть меня сколько ему угодно обследует дяденька-врач. Температура к тому времени уже пройдет. Расстройство желудка. Такое бывает. Кстати, я слышал, что Али вчера вечером снова нагличал с вами.

— Да. Это ужасный ребенок… Он потребовал, чтобы я мыл ему ноги.

— Не волнуйтесь, господин Хертерих. Я им займусь!

— Правда?

— But how![76] — говорю я.

Он аж весь рассиял — бедняга.

Что же, если по-другому не получится, то негритенок получит сегодня то, что ему причитается! Дружба с господином Хертерихом, если все пойдет так, как надо, станет для меня просто неоценимой и даже жизненно необходимой. Пожалуй, теперь по утрам я частенько буду температурить…

Так вот, лежу я, значит, а тут приходит Ной и протягивает мне три густо исписанных листка, на которых стоит то, что я только написал выше.