Пленники надежды - Джонстон Мэри

Губернатор рассмеялся.

— Пусть один из твоих молодых воинов пойдет в здание суда. Я прикажу выдать ему бусы и отрез красной материи и, черт побери, он получит зеркало. Надеюсь, он будет удовлетворен.

В глазах полукороля зажегся алчный блеск.

— Мой отец преподносит богатые дары. Он, и правда, щедр. Но рикахекрианин желает другого. Он говорит: "Семь лет назад там, где Паухатан образует водопад, Черный Волк видел, как его брат пал под говорящими палками бледнолицых. Серый Волк был великим вождем. Его деревня в Голубых горах долго оплакивала его. Никоти, его скво, плача, ушла в землю теней. Его сын видел в своей жизни только семь месяцев кукурузы, но он мечтает о том времени, когда он обратит свой томагавк против убийц своего отца… Чикахомини сказали Черному Волку, что бледнолицые не убили его брата, а ранили его. Они отвели его в плен, но не привязали к пыточному столбу, ибо знали, что рикахекрианин смеется над горящими сосновыми щепками. Они стали пытать его дух. Они сделали из него женщину. Великий вождь рикахекриан более не бросает свой томагавк, ибо его со всех сторон окружают мушкеты бледнолицых. Он более не танцует танец кукурузы — его спина согнута ношей. Его стрелы не сражают бегущих оленей, он не выслеживает медведей — он работает, как скво, на полях бледнолицых". Черный Волк говорит белому отцу: "Верни Сагамора рикахекрианам, его сыну, его деревне у водопада в Голубых горах. И тогда рикахекриане всегда будут друзьями бледнолицых. — Завтра Черный Волк и его молодые воины уплывут на своих каноэ навстречу закату; сделай так, чтобы пленный вождь был среди них". Вот какой дар Черный Волк просит у своих белых отцов. Он сказал.

В гробовом молчании полукороль снова сел на чурбак и уставился в землю. Чикахомини сидели кружком на корточках, не шевелясь, и на фоне ярко-голубого неба и переплетения ветвей казались изображениями на гобелене. Рикахекриане и их грозный вождь продолжали стоять с угрюмыми каменными лицами.

Какой интерес они бы ни испытывали к судьбе своего плененного вождя, они тщательно скрывали его. Солнце, красное и широкое, висело теперь низко, похожее на голову Медузы Горгоны, и вся деревня смотрела на него.

Губернатор рассмеялся. К его смеху присоединился сэр Чарльз, а затем и Лэрамор. Главный землемер нахмурился, но полковник после пары попыток сохранить серьезность также разразился смехом. Поляна оглашалась его веселыми звуками, как будто этих четверых объяли чары, и они смеялись и смеялись в окружении хмурых индейцев, словно были не в силах перестать. Даже работники, держащие лошадей по уздцы, тоже заразились этим смехом и смеялись, сами не понимая, над чем.

Терпение главного землемера лопнуло.

— Похоже, в этом лесу растет дурман, — сухо заметил он.

Губернатор взял себя в руки.

— Черт возьми, наверное, вы правы, — небрежно бросил он. — Но право же, наглость этих мошенников уступает по комичности только призыву квакера к веротерпимости.

— Похоже, тут смеемся только мы, — сказал главный землемер.

Губернатор небрежно поглядел на индейцев.

— Велика важность! Обыкновенный приступ хандры, только и всего. Ничего, они это переживут. Этот драгоценный пленник — тот великан, которого я видел в Роузмиде, майор Кэррингтон?

— Нет, ваше превосходительство. Мой работник — саскуэханнок.

— По-моему, сэр Уильям, тот, о ком они толкуют, работает у меня, — молвил полковник, вытирая глаза.

— Это тот индеец, которого на днях высекли? — осведомился сэр Чарльз, заложив в нос понюшку табаку.

— Да, за кражу огненной воды.

Губернатор опять залился смехом.

— Вы, разумеется, отпустите этого мошенника, не так ли, полковник? Броситесь в эту брешь в стене, дабы, пользуясь теми словами, которые вы сказали нынче утром, "не вызвать возмущения в нашем обществе и не поставить под угрозу благо колонии". Последовательность — это истинное сокровище, Дик-Миротворец. А посему отпусти этого дикаря.

— Будь я проклят, если я это сделаю! — вскричал полковник.

Губернатор, сотрясаясь от хохота, встал на ноги. По его знаку грум подвел к нему его коня и подержал стремя. Его превосходительство вскочил в седло и взял поводья, остальные тоже сели на коней. Жеребец губернатора, горячий арабский скакун угольно-черной масти, нетерпеливо гарцевал.

— Селим чует схватку! — вскричал его превосходительство. — Едемте, господа. Закат начнется еще до того, как мы доберемся до того славного местечка за плодовым садом Верни.

Полукороль встал со своего чурбака и, сделав три неторопливых шага, встал рядом с вождем рикахе-криан.

— Мой белый отец преподнесет рикахекрианину тот дар, о котором тот просит? — спросил он.

Губернатора вдруг охватила ярость.

— Нет! — рявкнул он, повернувшись в седле. — Твой рикахекрианин может отправляться к дьяволу и к Голубым горам один! — Он пришпорил своего жеребца. — Господа, мы зря теряем время!

Арабский скакун бросился прочь, мчась по изгибающейся прогалине, остальные члены отряда также пустили своих коней в бешеный галоп, и мгновение спустя вся кавалькада уже скрылась из виду. До деревни донесся еще один взрыв смеха, и на берегу Паманки снова воцарилась тишина.

Что-то зашевелилось в ветвях большого тутового дерева, дерева столь огромного и обладающего такой густой кроной, что в ней могло скрываться множество вещей. С одной его ветки на другую кто-то перебирался с гибкой грацией, пока наконец не спрыгнул посреди кружка индейцев, стоящих или сидящих в угрюмом молчании, которое могло значить многое, а могло не значить ничего. Только на краях этого кружка женщины, дети и подростки загудели тихо, неопределенно и монотонно, и в этом гуле слышалось нечто зловещее, предвещающее беду. Он был похож на глухой, тяжелый шум прибоя, предшествующий буре. Человек, который спрыгнул с дерева, был не кто иной, как Луис Себастьян, и его появление нисколько не удивило индейцев. Последовал короткий и лаконичный разговор между мулатом, полукоролем и вождем рикахекриан. Рядом с полукоролем лежала все еще курящаяся трубка мира, и, когда разговор был окончен, он подобрал ее, сделал знак одному из индейцев, тот принес воды, и полукороль опустил в нее чашу трубки. Огонь в чаше потух, со свистом испустив облако дыма. А гул стал громче, и в нем теперь слышалась еще большая угроза.

Глава XXI

ДУЭЛЬ

Деревья плодового сада казались черными на фоне багряного заката.

— Черт побери, скоро мы увидим еще больше этого цвета, — сказал Лэрамор, снимая с себя камзол.

Его противник протер кружевным платком свой сверкающий клинок и улыбнулся.

— Право же, это прелестный цвет. Цвет вина, женских губ, крови капитана Лэрамора — обожаю этот цвет!

— Господа! — воскликнул полковник Верни. — Я снова прошу вас отказаться от этой глупой ссоры. Уильям Беркли, хотя бы раз в жизни будь благоразумен!

Губернатор резко повернулся, от оскорбленного достоинства его грудь под тонким полотном рубашки заметно вздымалась и опадала, коротко остриженные волосы встали дыбом.

— Полковник Ричард Верни забывается, — сердито начал он, затем воскликнул: — Черт бы тебя побрал, Дик, держись от этого подальше. Я не хочу драться еще и с тобой. Я не говорю, что этот джентльмен нелоялен, но утверждаю, что в нашей колонии он собирает вокруг себя некую партию с намерением, известным только ему. Если он это признает, я буду удовлетворен.

— Защищайтесь, сэр, — молвил Кэррингтон, подняв свою шпагу.

Полковник пожал плечами и воротился на свое место рядом с мастером Пейтоном.

— Хорошо, господа, если вы не желаете прислушиваться к голосу рассудка. Вы готовы?

Рапиры со звоном ударились друг о друга, и дуэль началась.

Губернатор фехтовал великолепно, хотя в его манере чувствовалось чрезмерное буйство, его противник дрался упорно, и было видно, что у него железное запястье. Лэрамор бился со свирепостью быка, пытаясь сломать защиту сэра Чарльза, делая неистовые выпады, топая ногами и безостановочно изрыгая поток проклятий. Сэр Чарльз, не переставая улыбаться и с таким видом, будто мыслями он был не здесь, а где-то далеко, отражал его выпады с легкостью опытного тореадора, уворачивающегося от атак быка.