Былое и выдумки - Юлия Винер

И быстро ушла из палаты. А объект скандала тихо лежал на кровати, укрывшись с головой.

Полечка рассказывала мне, что жизнь бедного Макса превратилась в ад. Валентина закатывала ему дикие истерики, выгоняла из дому, потом на коленях просила вернуться. Раз ударила его по лицу, Полечке пришлось вновь зашивать открывшиеся раны, Валентина стояла рядом и вымаливала прощение.

Мне было жалко Макса. И я чувствовала себя виноватой. Так, что я даже начала подумывать: а может, и впрямь? Согласиться, сделать, что он просит? Может, помочь здесь хоть одному человеку? Моя московская жизнь, весьма скудная, почти нищая, была настолько лучше и легче, чем у них здесь, что мне было перед ними неловко. В конце концов, чем я рискую? Он же сам говорил: получу московскую прописку, и разведемся… Я решила посоветоваться с Полечкой и обрисовала ей ситуацию.

– Хорошо придумал, – засмеялась Поля. – То-то он вокруг тебя скакал. На таких условиях я бы сама на тебе женилась!

Мы посмеялись обе, затем Поля сказала серьезно:

– Даже не думай! Ни в коем случае!

– Но почему?

– Макс – прекрасный друг и хороший врач. И вообще человек хороший, добрый. Но – слабый. Ты тут влезешь в такое, что не вылезешь. Он прилепится к тебе, как банный лист, тем более, ты ему нравишься. А отрывать насильно – тебе опять станет его жалко. А он тебе нужен?

– Сама знаешь…

– То-то и оно. А ты подумала, где он будет прописываться? И захочет ли потом выписаться?

Я почему-то об этом не думала. Но ведь ясно, что прописываться он будет у меня, своей «жены»! А уж выписываться… совсем неизвестно.

– И где будет жить? Или ты на улицу его выставишь? В чужом городе, без работы, без единого знакомства, кроме тебя?

– У него есть деньги, снимет комнату… будет искать работу…

– Ничего он не снимет. Я ж тебе сказала, слабый. Беспомощный. Он и здесь, как приехал, почти год в больнице ночевал, пока его Валентина не прибрала к рукам. И работу он там вряд ли найдет, а здесь потеряет. И Валентину, какая ни есть, потеряет, и дочку. Будет держаться за тебя, как за спасательный круг. Такая будет твоя ему помощь?

– Да уж…

– А Валентина? Тебе ее не жалко?

– Вообще-то, жалко…

– Отнимешь у нее мужика, тебе он не нужен, а ей другого уж не найти.

Полина меня полностью убедила. Больше я Макса в этой командировке не видела.

Было явственное ощущение, что мне пора «усвистывать». Но хотелось подсобрать еще кое-какой «материал».

Хотелось еще раз побывать у Эммы Францевны, поволжской немки, выселенной сюда во время войны. После неистребимой, наросшей за много лет грязи, которую я видела во всех домах, после всего этого рванья вместо одежды, мятых жестяных кружек и мисок вместо посуды, лавок с брошенными на них телогрейками вместо кроватей и постелей – две комнатки, в которых жила Эмма Францевна со взрослым сыном и старым отцом, казались вырезанной из цветного журнала картинкой. Мне хотелось зайти туда еще раз, вдохнуть запах чистоты, пусть это всего лишь запах серого стирального мыла, сесть на стул с высокой твердой спинкой, подклеенный и подлатанный отцом Эммы Францевны, и выпить чаю из фарфоровой чашки, чудом довезенной сюда и не разбитой до сих пор, пусть чай заварен из черемуховых листьев и подаются к нему все те же окаменелые пряники.

Хотелось поговорить еще раз с агрономом – председатель так и не сумел выкроить для меня времени, да мне самой неловко было отрывать этого загнанного человека от его тяжких и, как я подозревала, малоуспешных трудов ради разговора о том, что и мне теперь представлялось идиотизмом. А с агрономом пообщаться было возможно, и стоило, хотя бы для очистки совести.

– Ну что, написали о новаторском начинании? – спросил меня агроном, пряча, как говорится, улыбку в усах.

Я уже немного продвинулась в искусстве таких разговоров и ответила вопросом на вопрос:

– А вы как думаете?

– А никак. Мне некогда думать о ненужных мне вещах.

– Ага, значит, это вещь ненужная! Что же вы мне сразу не сказали, что это чепуха?

– Вы мои слова не передергивайте. Что мне не нужно – так это ваше писание. А начинание – вовсе не чепуха. Метод нужный и полезный, в Америке давно применяется с успехом.

– Так в чем же дело?

– А в том, что он хорош – но не на наших почвах, не в нашем климате и, главное, не с нашей культурой земледелия.

– Почему же вы им все это не объяснили?

– Кому это – им?

– Ну, которые вам это спустили.

– А им с еще более высокой горы спустили.

– Тогда, значит, тем, другим.

Добродушный агроном перестал улыбаться.

– Послушайте, что вам от меня надо? Я и так сказал больше, чем следует.

– Да вы ничего такого особенного не сказали!

– Вот и хорошо! Давайте я буду свое дело делать, а вы свое. Хотите объяснять? На то вы пресса. Вот и пишите все в своем очерке, объясняйте.

– Но я же не специалист, что я в этом понимаю? У меня своего мнения быть не может. Если писать, то только со ссылкой на авторитет. А авторитет – это вы.

– Ну нет, такого вы мне не сделаете.

– Да почему же? Это материал.

– Нет, нет! Ничего я вам не говорил и говорить больше не буду. За что вы мне такую свинью хотите подложить?

Теперь стало смешно мне. Взрослый, серьезный человек, явно знающий свое дело, так испугался упоминания своего имени в каком-то далеком очерке! К тому же я ведь знала, что не буду на эту тему вообще ничего писать. И говорила с ним так для чистой провокации, а вдруг он все-таки скажет что-то существенное про начинание. Я даже не заметила, что самое существенное он уже сказал. А человек был симпатичный, надо было его успокоить.

– Да не подложу я, не подложу вам никакой свиньи, не волнуйтесь, – сказала я снисходительно, ощутив легкий, но такой сладкий намек на власть над другим человеком. Нет, быть корреспондентом – в этом что-то есть!

– Я не волнуюсь, – сухо ответил симпатичный агроном. – Надо же, такая молодая, и уже…

А к Эмме Францевне я больше так и не пошла. Что меня остановило – трудно сказать. Была ли это моя глубоко укоренившаяся неприязнь ко всему немецкому, которое так явственно ощущалось в этом пряничном домике и в его радушной хозяйке? Наверно, и это. А еще больше – я боялась, что она станет рассказывать мне о себе. Все то, что я уже знала от Поли: как их выселяли из родного дома, как везли через полстраны в скотских вагонах, как выслали ее мужа куда-то на север, где он и умер, а теперь она здесь навсегда, ей и вернуться-то некуда – я не смогу не спросить ее, и она наверняка расскажет… Много лет прошло с тех пор, но следами давней боли было исчерчено все ее лицо. А мне вдруг тошно стало слушать про чужие горести и беды, зная, что помочь я ничем не могу. И я просто передала ей привет через Полю.