Ослепленная правдой - Стефани Майер

И четверо добровольцев пустились в путь ползком, две женщины посредине, двое мужчин  по бокам, так уж само собой вышло, а вовсе не из рыцарской учтивости или стремления  по-джентльменски закрыть собой даму, тем более что неизвестно, под каким углом прилетит  пуля, если слепой счетовод решит выпустить ее. А может, и вообще ничего не произойдет,  потому что старика с черной повязкой осенила мысль, причем более удачная, чем все  предшествующие, и заключавшаяся в том, что все остальные будут говорить как можно громче,  а еще лучше - кричать, тем более что поводов для этого сколько угодно, и шумом этим  перекроют и заглушат все звуки, которые неизбежно будут сопровождать вылазку, и  возвращение, и все то, что может случиться между тем и этим, а что именно, то один бог знает.  В считанные минуты спасатели достигли цели и поняли это еще прежде, чем наткнулись на  тела своих товарищей, ибо кровь, по которой они ползли, сыграла роль вестника, явившегося к  ним и молвившего: Я была жизнью, за мной уже ничего нет, и: Боже мой, подумала жена  доктора, сколько крови, и это была чистая правда, крови натекла целая лужа, руки и одежда  липли к полу так, словно и шашки паркета, и каменные плиты вымазали птичьим клеем. Она  приподнялась на локтях и двинулась дальше, и остальные сделали то же. Нащупали наконец  распростертые тела. Оставшиеся позади продолжали шуметь как можно громче, напоминая  теперь плакальщиц, доведших себя до исступления. Жена доктора и старик с черной повязкой  вцепились в щиколотки одного из лежавших, доктор и вторая женщина одновременно  ухватились за руку и за ногу другого, и теперь следовало поскорей вытащить их и выбраться  самим с линии огня. А это не так просто, потому что надо приподняться, стать на четвереньки,  ибо таков единственный способ применить к делу жалкие остатки сил. Раздался выстрел, но на  этот раз пуля никого не задела, а страх, как молния, пронизавший все тело, не заставил их  вскочить и убежать, а, напротив, придал малую толику недостающей энергии. Через мгновение  они были уже в безопасности, у стены рядом с дверью палаты, и необыкновенно замысловатую  траекторию должна была бы вычертить пуля, чтобы попасть в них, а слепой счетовод едва ли  был сведущ в баллистике, хотя бы в самых ее началах. Попытались поднять тела, но ничего из  этого не вышло. Оставалось только тащить волоком их и дальше, и вместе с ними по полу,  словно из-под скобеля, тянулись полосы крови полузасохшей и совсем свежей, еще  струившейся из ран. Кто это, спросили ожидавшие. Откуда нам знать, мы ведь не видим,  отвечал старик с черной повязкой. Здесь больше нельзя оставаться, сказал кто-то, если они  пойдут на вылазку, дело не ограничится двумя ранеными. Или убитыми, сказал доктор, пульс у  них, по крайней мере, прощупать не могу. Потащили тела по коридору, уподобясь  отступающему войску, в вестибюле остановились, и посторонний подумал бы, что решили  стать там лагерем, однако на самом деле причина была иная и крылась она в том, что просто  иссякли последние силы, здесь останусь, больше не могу. Сейчас, кстати, самое время отметить  такое удивительное обстоятельство, что бандиты, прежде такие предприимчивые и настырные,  с такой охотой и легкостью применявшие, чуть что, грубую силу, сейчас перешли в глухую и  пассивную оборону, сидят, забившись в свою нору, и отстреливаются наугад, то есть не  решаются схватиться с врагом в чистом поле, лицом к лицу, глаза в глаза. Обстоятельству  этому, как и всему на свете, имеется свое объяснение, состоит же оно в том, что в третьей  палате после гибели главаря резко упала дисциплина, к нулю свелась субординация, и сильно  ошибся слепой счетовод, решив, что вместе с пистолетом у него теперь в кармане и власть, как  бы не так, все получается как раз наоборот, и каждая выпущенная им пуля летит, фигурально  выражаясь, в него же, ибо с каждым истраченным патроном тратится и частица этой самой  власти, и мы еще увидим, что произойдет, когда боеприпасы будут израсходованы полностью.  И в соответствии с тем, что не всяк монах, на ком клобук, то и не всякого, у кого скипетр,  можно признать королем, и пора бы уж назубок заучить эту истину. И хоть королевский  скипетр ухватил сейчас слепой счетовод, следует сказать, что королем, пусть и мертвым, и  погребенным, причем плохо, неглубоко, всего на три пяди под полом своей же палаты,  продолжают считать прежнего вожака, и присутствие его, хоть бы в виде смрада, по-прежнему  весьма ощутимо. А между тем на небо выплыла луна. Снаружи через главный вход проникает и  разливается по вестибюлю неясное поначалу, но с каждым минутой набирающее силу сияние, и  лежащие на полу тела, мертвые и пока еще нет, мало-помалу обретают объем и абрис,  очертания и черты, и весь ужас кошмара, тяжкого и безымянного, и тогда жена доктора  осознала, что нет больше, а может, и раньше не было, ни малейшего смысла прикидываться  слепой, ибо невооруженным глазом видно, что спастись никому не удастся, а слепота, помимо  прочего, это еще и пребывание в мире, где исчезла надежда. Впрочем, она может сказать, кто  погиб. Вот это - аптекарь, а это - тот, кто сказал, что, мол, положат нас, и оба до известной  степени оказались правы, и излишне спрашивать меня, как я узнала, кто они, ибо ответ мой  прост: Я вижу. Из тех, кто был там, одни это уже знали и молчали, другие с давних пор  терзались сомнениями, которые теперь, стало быть, подтвердились, но совершенно  неожиданным оказалось отчуждение третьих, можно себе представить, какое бы в другое время  тут началось смятение, какие посыпались бы вопросы, как развязались бы языки: Почему тебе  одной удалось избегнуть общей участи, что за капли закапываешь ты в глаза, дай мне адрес  твоего врача, выведи меня из этого узилища, хотя, если вдуматься, и не было в этом  отчуждении ничего неожиданного, потому что сейчас уже все равно, в смерти все одинаково  слепы. Но и вправду нельзя было дальше оставаться в таком положении, даже защититься  нечем, потому что и железяки остались у двери в третью палату, а кулаками не много  навоюешь. Под водительством жены доктора убитых вынесли на крыльцо и на лунном свету,  под млечной белизной небесного тела, оставили их тела, белые снаружи, черные наконец-то  внутри. Разойдемся все по своим палатам, сказал старик с черной повязкой, потом посмотрим,  что тут можно будет предпринять. И никто не обратил внимание на то, сколь безумны эти  слова. Слепцы не стали делиться по принадлежности и происхождению, встретились и  познакомились по дороге, одни пошли в левое крыло, другие - в правое, и вот туда вместе  пришли жена доктора и та, что сказала: Куда ты, туда и я, но не эта мысль сидела сейчас у нее в  голове, а совсем противоположная, но говорить об этом она не хотела, ибо не все клятвы  исполняются - когда по душевной слабости, а когда и под воздействием высшей силы, которую  мы порой забываем принять в расчет.

Минул час, луна уже высоко, голод и страх отгоняют сон, и никто в палатах не спит. Но  дело не только в том, что есть хочется и страшно. Еще, быть может, не улеглось возбуждение от  недавнего боя, пусть и проигранного вчистую и с такими ужасными потерями, или в воздухе  что-то такое, не определимое словами, но слепцов снедает беспокойство. Никто не  осмеливается выйти в коридор, и внутренность каждой палаты поразительно напоминает улей,  где жужжат одни трутни, есть такие поразительно неосновательные существа, как известно,  мало приспособленные к соблюдению порядка, к исполнению хоть какого-никакого устава, ни  в малейшей степени не задумывающиеся о будущем, хотя в отношении слепцов, людей, и без  того обиженных судьбой, несправедливо было бы применять понятия трутень или паразит, ибо  на чем им тут паразитировать, за счет каких рабочих пчел жить, смешно, ей-богу, и вообще  поаккуратней бы надо со сравнениями, больно уж легко слетают они с языка. Впрочем, нет  правила без исключения, что в очередной раз нашло себе подтверждение и здесь, в лице некой  женщины, которая, чуть только успев войти к себе в палату, вторую в правом крыле, принялась  рыться в своем тряпье и рылась до тех пор, пока не отыскала какой-то маленький предмет, а  отыскав, зажала его в ладони, как бы для того, чтобы спрятать от посторонних глаз, давние  привычки, дело известное, держатся прочно, даже когда приходит такой день и час, когда мы  считаем, что их и вовсе уже нет. Но и здесь, где полагалось бы всем быть за одного, а одному за  всех, видели мы, как сильные жестоко вырывают хлеб изо рта у слабых, а вот теперь увидим и  эту женщину, которая пронесла сюда в сумочке зажигалку, умудрилась не потерять ее во всей  этой свалке и неразберихе, и уж так она над нею дрожит, так трясется, словно это непременное  условие ее выживания, и не подумает даже, не вспомнит, что, быть может, кто-то из ее  товарищей по несчастью сберег последнюю сигаретку, а покурить не может, потому что,  сколько ни спрашивай: Огонька не найдется, - огонька не найдется. И теперь уж никогда.  Женщина вышла, не сказав ни слова, ни прощайте, ни пока, и вот проходит она пустым  коридором, мимо дверей в первую палату, и никто там не заметил ее, вот пересекает вестибюль,  где лунный свет очертил и расцветил стоящую на каменных плитах упаковку молока, а  женщина уже в левом крыле, и опять коридор, но путь ей лежит в самую его глубину, в дальний  его конец, прямо иди, не заблудишься. Да и потом, она слышит голоса, идет на их зов, не  верьте, никто ее не зовет, это, так сказать, фигура речи, доносится до нее лишь гвалт и гомон в  последней палате, где бандиты сладко пьют и вкусно едят по случаю победы, уж простите  намеренное преувеличение, не будем забывать, что все на свете относительно, просто едят и  пьют, что есть, и, конечно, всем прочим очень бы хотелось разделить с ними трапезу, но в  данном случае и око не видит, и зуб неймет, между ними и пиршественным столом восемь  кроватей и заряженный пистолет. Женщина стоит на коленях у двери, перегороженной этими  самыми кроватями, и потихоньку подтягивает к себе одеяло с самой нижней, потом со  следующей, потом с третьей, а выше ей не дотянуться, но это уже не важно, бикфордовы  шнуры протянуты, остается только огонь поднести. Она еще помнит, куда покрутить колесико,  чтобы пламя стало длинным, ну и вот он, маленький клинок огня, подрагивает, как острие  ножниц. Она начинает сверху, пламя усердно лижет грязную ткань, и та наконец занялась,  затлела, теперь среднюю, теперь нижнюю, и женщина чувствует потрескиванье и запах  паленого волоса, надо бы поосторожней, она здесь затем, чтобы разжечь этот костер, а не  взойти на него, он уготован другим, и слышит доносящиеся изнутри крики, и в этот миг  подумала: А если у них есть вода, а если сумеют потушить, и заползла под нижнюю койку,  повела зажигалкой вдоль всего матраса, вдоль и поперек, здесь и там, и очажки пламени вдруг  стали расти и множиться, и сливаться воедино, превращаясь в сплошную огненную завесу, еще  пронеслась по ней бесполезная струя воды, обрушилась на женщину, но поздно, ибо она теперь,  чтобы веселей горело, подкинула в костерок собственное тело. Интересно, что там внутри,  войти да взглянуть никто, конечно, не осмелится, но ведь зачем-то же дано человеку  воображение, вот и давайте представим себе, как огонь резво скачет по койкам, с одной на  другую, будто хочет полежать на всех разом, и это ему удается, а бандиты, изведя впустую и  бесцельно свой скудный запас воды, теперь пытаются дотянуться до окон, вскакивают,  балансируя, на спинки кроватей, до которых еще не добрался огонь, а он как раз и добрался, и  они обрываются вниз, падают, а огонь за ними, и от жара уже с треском лопаются оконные  стекла, и со свистом ворвавшийся в палату свежий воздух раздувает пламя, ах, да еще, конечно,  звучат крики ярости и страха, вопли боли и муки, и здесь следует особо отметить, что звучат  они все тише и слабей, а вот женщина с зажигалкой, например, вообще уже давно молчит.