Землетрясение. Головокружение - Лазарь Карелин

Но вот они в Москве. Леонид громадные возлагал надежды на этот их приезд в министерство. Все затяжки с запуском сценариев в производство, хоть одного сценария, должны отпасть. Студии нет? Павильон упал? Аппаратура побита? Не беда! У людей нет работы — вот беда! Люди, пережившие такое, должны работать. Не хроникой пробавляться и не концерт, не дай бог, снимать, а делать настоящую, серьёзную работу. Тогда все и образуется, и страсти улягутся, и сгинут слухи, наветы.

Прямо с аэродрома они приехали в министерство, и Денисов сразу же был принят начальником главка. Леониду сказали, что с ним разговор будет потом. Странно… Впрочем, что ж тут странного, просто начальник главка поговорить с Денисовым хотел с глазу на глаз, расспросить его обо всём, что случилось. Это даже хорошо, что поговорят без помех, без свидетеля. Начальник главка был из хороших в министерстве людей, он был сердечным человеком, умным.

Леонид уселся на клеёнчатый диван в коридоре и стал ждать Денисова. Долго ждал. И чем дольше ждал, тем большей проникался надеждой, что Денисов выйдет к нему победителем. Денисовым выйдет, тем, прежним, с летящей походкой, закинутой головой, смелыми глазами.

Дверь отворялась, затворялась, входили и выходили люди в комнату, где сидела секретарша Кира, а Денисов все не появлялся.

Наконец появился. Понурый, и слезы стояли у него в глазах. Леонид подскочил к нему, схватил за руки.

— Что?!

— Против меня начинается следствие, — сказал Денисов, шагнул к дивану, ткнулся в него, закрыл руками лицо.

Дверь в приёмную была открыта. Леонид бросился к секретарше:

— Кира, прошу вас!

— Идите, идите, он там один.

Рывком Леонид распахнул дверь к начальнику. Он хорошо знал его, и начальник его хорошо знал, когда‑то преподавал им во ВГИКе курс русской литературы.

— Ну, заступаться прибежал?

— Заступаться!

— Тёмная, тёмная история. Мы так решили, пусть это всё будет расследовано должным образом. Да и болтал он мне тут не поймёшь что. Надо разобраться.

— Студия нуждается не в следствиях, а в работе. Разбирайтесь, но нам нужна работа! Вся эта муть, все эти слухи, сплетни, доносы — все это потому, что у людей нет работы.

— Какая работа? Студии‑то нет. Года два–три уйдёт на её восстановление. Да и сценарии ваши, дорогой товарищ начальник сценарного отдела, не те, не те что‑то. Устарели они ещё до запуска. Нам нужны сейчас историко–патриотические ленты, масштабные. Ну, биография какого‑нибудь выдающегося туркменского поэта подошла бы. Есть у них такой?

— Есть. Махтумкули.

— Вот и делайте о нём сценарий, заказывайте. Или роман какой‑нибудь экранизируйте историко–революционный. Есть у вас там такой роман?

— Есть, есть… Товарищ начальник главка, прошу вас освободить меня от работы на студии.

— Что, что? Увольняетесь? Но ведь у меня, голубчик, для вас другой работы нет. Сами знаете, какое у нас теперь положение.

— Знаю. Не нужна мне другая работа.

— Решили уволиться из кино? Совсем?

— Да.

— А не пожалеете?

— Не думаю… — Леонид поклонился и вышел, тихо притворив за собой мягко податливую дверь.

— Кира, — сказал он. — Заготовьте, пожалуйста, приказ о моём увольнении из кино…

Нет, не мог он и в такую минуту обойтись без хлёсткой фразы. Ничего, жизнь дообучит его простоте.

Денисов ещё с год проработал на студии. Какие‑то финансовые нарушения были найдены у него, не столь уж большие, но в малости усматривалось нечто громадное, нечто преступное, ибо изверились в самом человеке.

А Денисов не защищался. Он не только не защищался, он усугублял свои грехи в глазах ревизоров, ведя жизнь безалаберную, жизнь опускающегося человека.

Наконец его уволили. Перебиваясь всякой случайной работой, но живя все там же, в Ашхабаде, Денисов стремительно как‑то стал сдавать, физически сдавать. Вскоре он слёг в больницу, и у него обнаружили рак. Он мучился, к счастью, недолго. Казалось, этот сильный человек, рухнув, сам себя приговорил к смерти. Те, кто близко знал Денисова, не могли отрешиться от этой догадки.

ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ

Повесть

Анна Николаевна Лебедева, хотя и была ещё бодра и деятельна, вдруг охваченная неким предчувствием, решила незамедлительно вызвать из Москвы своего единственного наследника, племянника по мужу Костю, дабы окончательно решить, как должно ей поступать со своим имуществом и немалыми сбережениями. Если Костя, а она не видела его лет шесть, со своего последнего приезда в Москву, если мальчик этот, который ныне уже и не мальчик, уже студент, — если он будет того стоить, то и быть ему её наследником. Если же он того не стоит, то завещание ею будет написано в пользу старинной её приятельницы, которая и жила с ней последние годы, хотя приятельница эта, по правде‑то говоря, такого счастья не заслуживала. У Анны Николаевны множество всяких претензий накопилось к её ныне единственной близкой подруге. И Анна Николаевна даже подозревала порой, что дружба эта не совсем бескорыстна. Когда ты стар, одинок, но и не без достатка, всякие подозрительные мысли, касающиеся твоих возможных наследников, нет–нет да бередят душу.

Костя должен был, по мнению тётки, пройти у неё на дому испытательный срок. Ведь он, нынешний‑то, был почти неведом ей. Разве что два раза в году открытки от него получала. На Новый год и на день рождения. По этим открыткам характер не просматривался. Возможно, они даже не им и сочинялись, а диктовал их ему отец. Брата своего мужа Анна Николаевна не любила. Вот в том‑то и была вся сложность. Она его издавна ещё невзлюбила. Её Василий был тружеником, а тот, московский его младший брат, трудолюбием явно не отличался, был легкомыслен, родственно далёк, жил какой‑то непонятной жизнью.

Ну, а что Костенька? Мальчиком она его помнила смутно. Да ведь и изменился. В отца он или, дай господи, в деда, а следовательно, и в Василия? Его надо было вызвать и — вызнать.

Анна Николаевна подгадала к летним студенческим каникулам и сама отнесла на почту телеграмму. Лиза ничего не должна была знать. Лиза — это и была её подруга. Вот уж вытянется у неё лицо, когда к ним в дом ворвётся молодой человек из столицы, с лебедевскими, вразлёт, бровями, а может, господь милостив, и не только одними бровями похожий на Василия. Да, поглядит, поглядит она тогда на свою Лизочку, какой цвет проступит на её щеках. Алый — это доброе чувство, а вот если бледность их покроет, то это уж наверняка чувство скверное. Лизу следовало проверить, да и дать понять ей следовало, что у Анны Николаевны есть выбор.

Телеграмма была лаконична: «Костя, прилетай немедля. Стоимость билетов возмещу. Тётя Аня». Анна Николаевна хотела написать: «Твоя тётя Аня», но, подумав, решила «твоя» не писать. Это ещё следовало установить, «твоя» ли.

Отправив телеграмму, Анна Николаевна вернулась домой и стала ждать, скрадывая ожидание пасьянсами. Её мучили всякого рода расчёты. Если сразу же прилетит, значит, прискакал за наследством. Если чуть задержится, что и естественно, — надо же в путь собраться, а путь далёк, и надо и дела уладить, не на день ведь едет, — то следует полагать, что племянник не об одном лишь наследстве думает, и есть у него хоть малая привязанность к старой тётке. Ну, а если долго его не будет? Карты не давали нужного ответа. Жизненный опыт тоже ответа не подсказывал. Хотелось верить, что единственный племянник любит её. Но, собственно, за что? Да и помнит ли? Шесть лет назад тринадцатилетний Костик и часу с тётушкой не провёл. Ему было скучно с ней. Карты не утешали, пасьянсы не выходили, а если и выходили, то не без подтасовочки. И, как назло, выходили все пасьянсы у Лизы. И та ликовала. Ну, ну, посмотрим. Анну Николаевну только и тешило, что она приготовила для своей подруги сюрприз.

День прошёл, два, три. Пора! Анна Николаевна загадала: или сегодня, или… В этом последнем «или» таилась угроза. Старый человек, как он может наказать? А вот как: уменьшить долю наследства. Уменьшить, а то и вовсе ничего не оставить. Берегись, Костенька! Анна Николаевна то и дело мысленно обозревала свои богатства. От мужа, известного в городе терапевта, профессора, доктора наук, приехавшего сюда сразу же после института, да тут и осевшего, остался добротный дом, машина осталась, дачка осталась, хоть и летняя, но с чудесным яблоневым садом. Да что там, и денег весьма порядочно, и всякого имущества. Всю жизнь прожили вдвоём, на одном месте, и она тоже работала, тоже была врачом. Вот и скопилось. Но не было, не было у них детей, всё было, а детей не было, бог не дал. К старости Анна Николаевна стала склоняться если не к вере, то к веротерпимости. И хоть была она женщиной просвещённой, а врачи и вообще‑то убеждённые атеисты, но, нате вам, все бог да бог, и даже в церкви несколько раз за последние год–полтора побывала. Ну, это Лизаветиных стараний дело. Та веровала, не пропускала ни одного поста, хотя постилась и не строго. Впрочем, в церкви Анне Николаевне понравилось. Есть ли бог, нет ли, а в самой церкви понравилось. Чистенькая, выбеленная, И все строения за оградой тоже выбелены, ухожены. А дорожки присыпаны песочком, и цветы, цветы всюду. И тихо, задумчиво вокруг. Церковь была не старая да и не могла быть старой: город‑то их только в прошлом веке возник. А потому бедна была церковь иконами, фресками, всей утварью своей. Чистенькая, прибранная, но без старины, без древних ликов. А что, если?., И пусть, пусть говорят, что зачудила перед смертью старуха Лебедева! Вот и зачудила, вот и возьмёт да и откажет все городскому православному храму… Эта мысль посещала Анну Николаевну не часто и только в минуты особенно горькие, особенно одинокие.