Землетрясение. Головокружение - Лазарь Карелин

Четвёртый день подходил к концу. Не было племянника. Ну что ж, ну тогда и пеняй на себя, голубчик.

Уже перед самым сном, досадливо смешав карты, поскольку и не совсем честный пасьянс тоже не вышел, Анна Николаевна вдруг услышала робкий, робчайший даже, звонок в передней. Лизы дома не было, она как раз в церкви была, и Анна Николаевна побрела отворять. Кто бы это так поздно? Почтальонша тихонько не звонит, всей ладонью на кнопку нажимает, ну, а соседи в сей поздний час пожаловать к ней вряд ли бы осмелились.

— Кто таков? — спросила Анна Николаевна, и голос у неё тревожно задребезжал.

— Мне нужна Анна Николаевна Лебедева. — Голос за дверью–был не смелее звонка.

— Это я. — Анна Николаевна, не снимая цепочки, приоткрыла дверь.

— Ох, тётя Аня, вы?! — Голос за дверью радостно окреп. — А я‑то думал, что с вами беда какая‑нибудь стряслась!

— Вот те на!

Итак, племянник явился. Анна Николаевна скинула цепочку и распахнула дверь, торопясь узреть своего наследника. От первого впечатления зависело очень многое. Анна Николаевна верила в свою способность с первого же взгляда ставить людям пробу, кто чего, стало быть, стоит в жизни. Как известно, врачи народ самонадеянный. Оно и простительно: ведь врач не только видит человека нагишом, он его ещё и прослушивает, он его ещё и исповедует, куда строже, чем на исповеди, и он его лечит и даже порой калечит.

Она распахнула дверь, и перед ней в тускловатом свете лампочки предстал высокий и худущий парень, но, слава богу, вида не болезненного, не с впалой грудью, как у его батюшки, и, благоволение господне, ну просто Василий, её Василий об юношескую пору.

— Слава богу, в деда! — облегчённо вздохнув, сказала Анна Николаевна. Она продолжала его рассматривать, так и не впустив ещё в дом. Брови вразлёт — фамильные, как у Василия. Нос коротковат, но прочен. Его, его нос. Рот вроде бы тоже знакомого очерка, крупноват, но не губошлепист, нет. Ну, а глаза, а улыбка, которой пока не видать, — то наиглавнейшее, чем живёт лицо и чем само о себе повествует, — этого в полутьме прихожей все едино не разглядеть. Одет же он был, будто по Подмосковью прогуляться собрался: заношенный спортивный костюмчик, лёгкий рюкзачок на плече.

— Входи же, Костя. Отчего телеграмму не прислал о вылете? Ну, не ты, так отец бы мог догадаться.

— Отец в командировке.

— Все ездит? Не наскучило? — Впустив наконец в дом племянника, Анна Николаевна решила дозволить ему себя поцеловать. Она подставила ему щеку и, как старый князь Болконский в фильме Бондарчука — это место ей очень нравилось, — ткнула пальцем себе в щеку, приказав: — Целуй.

Костя покорно исполнил приказ тётушки, но промазал и громко чмокнул её не в щеку, а в ухо.

— Фу, какой ты неловкий! — поморщилась Анна Николаевна. — Да и не родственный ты какой‑то.

— Так я же вас почти не знаю, тётя Аня, — робко возразил Костя.

— Что верно, то верно. Ну, а вещи твои — этот рюкзачок, и все?

— И все.

— В спортивном этом костюме собираешься по городу расхаживать?

— Так я же ненадолго. Я только поглядеть, что тут у вас стряслось.

— У меня, молодой человек, ничего не стряслось. Как видишь, я благополучна. Ну, а что кликнула тебя, так это, дружочек мой, не в моих, а скорее в твоих интересах. Ну, об этом у нас ещё будет разговор. Устал с дороги? Помыться не желаешь ли? Вот, все тут необходимые двери перед тобой. А я тебя в гостиной буду ждать, прямо по коридору. Не заблудись смотри, дом велик.

И пошла, попрямевшая, гордая, что дом её действительно велик. У них, у московских‑то Лебедевых, всего-навсего малюсенькая была двухкомнатная квартирка. Разве это жизнь? Непутев был младший Лебедев, непутев. И все его носит где‑то, стар уж, а все на месте не сидит. Непоседа. И такому вот сына господь послал. Ну, справедливо ли это? Здесь, здесь сын надобен, в этом доме. Хорошо хоть лицом‑то мальчик в деда, а не в папеньку. А душой, а нравом? Ну, он ещё воск, его ещё лепить можно.

Пройдя долгий путь по длинному коридору до гостиной, Анна Николаевна пока только об одном решила: «Завтра же куплю парню новый костюм. Не кто‑нибудь, племянник Лебедева…»

Наутро, и верно, отправились в универмаг. Втроём — Костя и две старухи: полная, рыхлая, трудно передвигающая ноги Анна Николаевна и её верная подруга, сухонькая, пряменькая, суетливо–подвижная тётя Лиза.

Этому походу нескончаемый предшествовал разговор, и даже не разговор, а допрос перекрёстный. Он начался ещё вчера, длился поутру, за кофеем, который женщины пили долго и обстоятельно.

Ах, как обрадовалась вчера Косте тётя Лиза! Будто это к ней племянник приехал, а не к Анне Николаевне. И планы, планы сразу принялась строить. И с тем‑то надо его познакомить, и туда‑то сводить, и вообще откормить, поскольку он худ невероятно. Анна Николаевна, как придирчиво она в свою Лизу ни вглядывалась, так и не смогла решить, фальшивит та или радость её неподдельна. Решила в конце концов, что некоторая фальшивинка все же имеется. Уж больно её Лизаветушка елей источала. Умна была Анна Николаевна, елей там всякий, сладкие речи, охи да ахи у неё доверием не пользовались. Но, правду сказать, и тётя Лиза была совсем не глупой старушкой.

Костя сперва даже растерялся и от действительно большого дома, в каких не только живать, но и бывать ему ещё не доводилось, и от безумолчной, напористой Лизы, и от строгой, взыскующей своей тётушки. И спал он худо эту ночь. Ему отвели для жительства дядин кабинет, большущую комнату на втором этаже, заставленную массивной докторской мебелью, книжными шкафами до потолка. Стены были в коврах, пол застилала шкура матёрого, яростно оскалившегося волка. Дядя Василий сам его пристрелил. Да, и ещё висели по стенам ружья. И какие! С резными ложами, с насечкой, иные даже инкрустированные. И малого калибра и самого большого, для охоты на медведей, и одноствольные и двуствольные, а было одно и в три ствола.

Не спалось Косте. Виделась ему стена в отцовской комнате, единственное ружьецо на этой стене, одноствольная «ижевка» шестнадцатого калибра, скромное, старенькое ружьецо. Почему‑то всё время перед глазами в темноте проступало это отцово ружье. И всё вспоминалось. как мечтал отец о ружье хорошем, сильном, и как, частенько захаживая с сыном в охотничьи магазины, ну, там за гильзами, за порохом, подолгу простаивал он перед витриной с дорргими ружьями. А те, дорогие‑то, и в близком родстве не могли бы оказаться с замечательными ружьями дядиной коллекции. Смутно было на душе у Кости, не спалось ему.

Утром зарядка только и выручила: отец заставлял по тридцать минут разминать себя каждое утро, и это давно уже стало привычкой. Попрыгал, поприседал, покрутил руками — и чуток стало повеселей. Что говорить, впечатлял этот арсенал на стенах. Снял Костя со стены одно ружьецо, другое, разломил, глянул в синеватую даль стволов. Стволы были давно не чищены. По поверхности пыль с ружей стиралась, за ними досматривали, но только по поверхности, тряпочкой, женской рукой. А стволы были не чищены, гладь их прерывалась. Костя решил, что вычистит их. А зачем? А для кого?

Но тут вошла в комнату, стукнув упреждающе в дверь, тётя Лиза и затараторила:

— Ах ты, милый ты наш! Ах ты, золотце наше! Глаза только раскрыл — и уже за ружья. Весь в дядю. Вылитый! Ну, ну, смотри, примеряйся. Твои будут. Завтракать извольте пожаловать, Константин Сергеевич. Тётушка уже ждёт.

И ушла. Но эта её скороговорочка про ружья, которые «твои будут», поразила Костю. Он вдруг вот только теперь уразумел, кто он в этом чужом ему доме, что за роль ему тут уготавливается. Он прилетел на зов тётки не сослепу, конечно. Разговор об овдовевшей Анне Николаевне давно уже вёлся у них дома, её телеграмма не была неожиданностью. Одинок'ая старуха обращалась за помощью к единственным своим родственникам. Ей было худо, она умирала. Вот Костя и прилетел. Он даже боялся опоздать, не поспеть на похороны. Но не было дома отца, не сразу удалось раздобыть нужные деньги на билеты в оба конца и на жизнь в чужом городе, ибо само собой разумелось, — так они порешили с мамой, — что никаких денег за билеты Костя у тётки не возьмёт. Старушка последние дни доживает, а тут ещё про какие‑то с ней толковать деньги. То, что жила она в достатке, было известно, но, все едино, брать со старого, доживающего свои последние дни человека деньги представлялось делом просто немыслимым. А старушка‑то, оказывается, умирать и не собиралась. Она даже не была больна. Так зачем же он вызван? А затем он вызван, выходит, чтобы можно было поприглядеться к нему как к будущему наследнику. И вчера весь вечер к нему и приглядывались. Оттого и вопросы все эти, которыми закидали его, будто ему надлежало заполнить некую длиннющую анкету для поездки в неведомую страну. И что же, всё это, вот всё, что вокруг, могло когда‑нибудь стать его собственностью? Этот дом, мебель эта, книги? И эти ружья — тоже? Волчья шкура— тоже? Догадка эта поразила, смутила Костю. Нет, он не обрадовался, он смутился. За что, почему он станет владеть всем этим? Он смутился и изумился, он не был готов к внезапно предложенной ему жизнью роли. Он не знал, что ему нужно делать теперь, как вести себя. Он не знал, чего ждёт от него Анна Николаевна. Все эти её вопросы, поглядывания, вся эта её задумчивая многозначительность — зачем, к чему всё это? Как должно ему отвечать, поступать, как вообще ведут себя будущие наследники? Он ничего этого не знал. Он даже какой‑нибудь книжки про нечто похожее не мог припомнить. Наследник! Он — наследник! Костя растерялся.