Языковеды, востоковеды, историки - Владимир Алпатов

Но начиналась «борьба с космополитизмом». Конрад переживал ее тяжело, даже несмотря на то, что его самого публично не прорабатывали и прямо «космополитом» не объявили. Однако гонениям подверглись люди из его окружения: Я. Б. Радуль-Затуловский, Т. И. Райнов и др., а из Московского института востоковедения в 1949 г. была уволена Наталья Исаевна (родители которой во время войны погибли в гетто). Видимо, Конрад боялся повторения прежних несчастий и, не дожидаясь увольнения, решил уйти сам. С осени 1948 г. он навсегда прекращает преподавание, а с 1 апреля 1950 г. ученый, еще даже не достигший пенсионного возраста, оформляет себе пенсию по состоянию здоровья, сохранив за собой только руководство аспирантами. В это время, 13 марта 1950 г. он писал Б. Н. Заходеру: «Мне трудно было говорить со своими друзьями все это время…. С 1913 года я работаю как вузовский работник, как научный работник – и вот, приходится все оборвать».

Впрочем, обрыв оказался недолгим. В последующий год обстановка в филологических науках стала лучше, и ведущую роль в этом сыграло, как бы это ни показалось в наши дни невероятным, выступление И. В. Сталина против марризма. И весной 1951 г. Конрад соглашается вернуться в академический Институт востоковедения, ставший с тех пор до конца жизни его единственным местом работы, там он уже не занимал административных постов. Общественная его деятельность, впрочем, продолжалась и дальше: новый руководитель филологических наук академик В. В. Виноградов привлек его к разработке программ по перестройке языкознания после низвержения марризма, он активно работал в редколлегии журнала «Вопросы языкознания», позже возглавлял академическую серию «Литературные памятники». В 1958 г. Конрад стал академиком.

Но главной сферой его деятельности окончательно стала научная работа. По-прежнему Конрад был чуток к веяниям времени, что проявлялось даже в тематике его публикаций. Во-первых, в 50-е гг. он больше всего публиковался по вопросам языкознания, хотя и не писал уже столь крупных по объему работ как «Синтаксис»: тогда оно после публикаций Сталина неожиданно стало чуть ли не самой актуальной из гуманитарных наук, где к тому же самим вождем был полностью снят запрет на использование дореволюционных идей. Во-вторых, у него заметно усиление китайской тематики за счет японской: революция 1949 г. и начало «великой дружбы» с Китаем подняли общественный интерес к этой стране, а Япония, уже не противник в войне, но еще не страна «экономического чуда», ушла на время в тень. Правда, главная работа Конрада тех лет по Китаю, Сунь-цзы, была выполнена раньше, но выход ее в 1950 г. оказался очень ко времени, тем более что этот трактат высоко ценил Мао Цзэдун, считавший, что его наставления помогали китайским коммунистам в их вооруженной борьбе. И в лингвистике Конрад начинает все больше писать о китайском языке, впрочем, не оставляя и японский. И здесь у него лучше получались те работы, в которых он обращался к роли языка в культуре: две статьи о литературном языке в Китае и Японии, очищенные от прежнего социологизма, и сейчас не потеряли значения. А вот статья «О китайском языке», посвященная в основном его грамматике, может быть, худшая из работ Конрада. Опять-таки в духе времени он призывал описывать китайский язык по образцу русского, находя в нем словоизменение и русские грамматические категории. А статья члена советской Академии наук была переведена на китайский язык и воспринята в Китае как директива.

Но главным для ученого в 50-е гг. стала разработка широких концепций развития мировой культуры (хотя академиком его избрали по лингвистике). Этим он также отличался от русских востоковедов классической школы. Он писал о И. Ю. Крачковском, что тот «не был склонен к широким обобщениям. Это был мастер скрупулезных специальных исследований». Сам Конрад занимался скрупулезными исследованиями лишь в самом начале деятельности, потом от них отошел (может быть, поэтому у него так и не дошли руки до полной обработки полевых материалов из Кореи). На него могла влиять невозможность для советского япониста сбора свежих фактов: в Японию ездить тогда было нельзя, а в СССР японских памятников культуры слишком мало. Но, разумеется, влияла и советская система ценностей, в которой обобщения ценились выше фактов, а «фактография» и «мелкотемье» считались недостатками. Правда, для Конрада еще долго действовал «кодекс чести» востоковеда, упоминавшийся в очерке о Н. Я. Марре: не рассуждать о предметах, которыми не владеешь в совершенстве, в том числе о культурах, языков которых не знаешь. Поэтому в 20–30-е гг. он избегал выходить за пределы Японии, а первую попытку сравнения культур, еще краткого, произвел лишь в 1935 г. в предисловии к хрестоматии. Теперь барьеры были для него сняты, что проявилось в самой знаменитой теоретической концепции Конрада – концепции «восточного Ренессанса», впервые высказанной им в печати в 1955 г., но в переписке заявленной тремя годами раньше.

Согласно этой схеме, Ренессанс – не европейское явление, а мировой процесс, начавшийся в Китае эпохи Тан (VII–X вв.), затем распространившийся на Ближний Восток и Среднюю Азию и к XIII–XIV вв. достигший Европы. Концепция стала популярной, хотя никогда не была общепринятой. Разумеется, ее автор ссылался на марксистскую теорию формаций, но все-таки трудно при любом понимании формаций приравнять Китай эпохи Тан и Европу во время зарождения капитализма. Не соответствовала концепция и тогдашним представлениям об особой роли русской культуры, причудливо отразившимся у Конрада в статье о китайском языке: культура Древней Руси с трудом вписывалась в «восточный Ренессанс». Но все-таки влияние времени проявлялось и здесь. Ощущаются в «восточном Ренессансе» и традиционная для советской науки борьба с «европоцентризмом» и преувеличением исторической роли Запада, и особое подчеркивание исторической роли не только русской культуры, но культур всех народов СССР (тогда Низами считали азербайджанским поэтом, а Фирдоуси – таджикским), и актуальное для начала 50-х гг. такое же подчеркивание мировой роли Китая. Но к середине 50-х гг. добавился и еще один фактор. В эпоху, которую теперь называют «оттепелью» (а придуманная ранее концепция обнародована была как раз тогда), появилось желание пересмотреть надоевшие схемы и догмы вроде «пятичленки», предложить что-то новое (такое желание вновь на некоторое время повысило ценность проблемных, а не «фактографических» исследований), но к восприятию западных концепций общественное сознание в СССР тогда не было готово. Поэтому концепции вроде «восточного Ренессанса» или (не у Конрада) «азиатского способа производства», не порывавшие с представлениями, вошедшими в плоть и кровь советских гуманитариев, но дававшие ощущение новизны, оказались к месту.