Цареградский оборотень. Книга первая - Сергей Смирнов

Тетка Жула тянула-дергала последыша вверх по ступеням княжьего дома, а потом торопливо провела его, словно пряча, через сенцы в боковую клеть, где стояли, мирно пылясь, большие лари. Там она откинула горбатую крышку одного из ларей и стала живо раздевать малого, радуясь, что тот совсем не упирается, а только завороженно хлопает глазами.

— Живо, живо, — приговаривала она. — Уже все истомились, поди… Собрались орлы — одного воробья никак не дождутся.

Тут тетка стала одевать последыша в новую сряду, очень красивую. Она достала из ларя совсем новые алые сапожки и новый, пестрый поясок, вышитый бисерными узорами. Она сначала полюбовалась одежкой и порадовалась, а уж потом изумилась, что последыш все так же сонно хлопает глазами и стоит, как заговоренный, с тем же безучастным видом.

— У тебя не жар ли! — испугалась тетка и, быстро коснувшись губами лба княжича, облегченно вздохнула. — Испугался, поди… Так ничего страшного нет. Тятя подарок тебе готовит, хвалиться тобой хочет перед ромеями.

В доме сильно пахло чужим — хоть не страшно, но до тошноты приторно. Осы летали с тяжелым гудом и ненароком прилипали к стенам.

— Мамка, а кто дома? — тихо спросил княжич, глядя на красивые сапожки и каждым порывистым вздохом пытаясь поймать куда-то убегавшую от него радость.

— Тятя твой… и все тут, — шепотом, даже пугливо отвечала тетка, озираясь; даром только, что обережных знаков не творила. — И самый старый ромей тоже пришел. Все тебя одного дожидаются… Ногу! Ногу прямо суй. Вот так. Стой, не кособочься.

Последыш стал тихонько, совсем неслышно нашептывать заговор, с которым прокладывают через лес новую потаенную тропу.

— Повернись, — велела тетка и одернула у княжича позади рубашонку. — Вот теперь хоть женить. Пошли.

Она взяла его за руку, потянула и не смогла сдвинуть с места, обомлев от удивления.

— Не трогай меня, — прошептал последыш, и тетка испуганно отстранилась от него прочь. — Отсюда сам пойду.

Он вышел из клети по своей тайной тропе и, шепча сильные слова, которым научил Коломир, пошел стопа в стопу к горнице. Тетка, раскрыв рот, подглядывала за ним из клети.

Тайная тропа кончилась у закрытой двери, дальше вести не могла. Все дверные щели были залеплены осами, стремившимися на сладкий ромейский запах.

— Сам да сам, да еще не по усам, — приободрилась тетка, покинула клеть и двинулась на помощь княжичу. — Не бойся.

Она потянула на себя дверную скобу, и подтолкнула малого в горницу. Осыпавшиеся на пол осы захрустели у него под ногами.

В горнице за широким княжьим столом сидели отец, князь-старшина и старый Богит, — а на другой стороне стола — три ромея. У всех трех не было бород, и их лица напоминали зрячие ладони. У старого ромея, который был главным среди своих, лицо даже походило на ладонь старого Богита.

Все — свои и чужие — стали смотреть на последыша точно так же, как недавно смотрели на него из-за невидимой межи братья.

Робея, последыш отвел глаза на столешницу и увидел, что по ней, среди блюд и в тени братин и кубков, несутся со стороны ромеев на северскую сторону не тараканы, а скачет настоящее конное войско, а над войском летят не мухи, а стаи крохотных разноцветных птах с длинными, как носики у комаров, клювами.

Отец, тем временем, протягивал ему со стола сладкий кренделек, веля подойти.

Княжич шагнул раз и другой безо всякой тропы и взял кренделек, потянувшись к нему издалека.

— Не бойся, сын, — повелел отец вслед за теткой.

Чужой приторный запах стал так силен, что последышу не хотелось подносить ко рту даже свое любимое лакомство. Он искоса поглядел на главного ромея, и лицо-ладонь перед ним нестрашно улыбнулось.

— Вот он здесь, Агатон. Я выбрал, — сказал отец главному ромею. — Он будет самый умный из всех.

Ромей снова улыбнулся, взглядом не отпуская последыша. И его улыбка стала княжичу такой теплой и доброй, что малому захотелось переплыть на ней, как на красивой ромейской лодке, от кремника на другую сторону реки.

— Мое слово крепко, — твердым голосом продолжал отец. — Твой василевс увидит сам… Сын, подойди ближе.

Отец протянул над последышем свою огромную руку, и последыш впервые устрашился ее, как чужой силы, не подвластной простым заговорам.

Княжич собрался с духом и едва смог подвинуться еще на полшага, вдруг сделавшись весь уморенным, как те одуревшие от ромейского дыхания осы.

Ладонь отца жарко прикоснулась к его темени, а потом погладила между лопаток.

— Счастье — тебе, сын, — сказал отец, убрав руку. — Я видел только край ирия. Ты увидишь весь ирий.

Перед последышем все тропы, все дороги вдруг потеряли свои начала и концы. Перед ним теперь расстилалась только бескрайняя гладь стола, лишенная всяких троп и дорог и уставленная золотыми блюдами, до которых никогда не дотянуться.

Последыш вдруг догадался, что его уже никогда не отпустят назад, на то поле, где он охотился с братьями на грозного тура и уже никогда он не сможет рассказать Коломиру о том, что случилось. Ведь еще ничего не случилось, а когда случится, то уже не останется никаких обратных дорог и троп.

И тогда последыш разревелся что было сил, и все — стол, блюда и ромеи — поплыло в его глазах, как льдины в половодье. Только отец и Богит остались на своих местах, их никуда нельзя было смыть слезами.

Главный ромей, которого звали Агатон, рассмеялся и заговорил, чеканя языком из северских слов забавные маленькие украшения:

— Вижу, каган Хорог: из твоих сыновей этот самый догадливый.

Стараясь заглушить его голос, последыш занялся ревом еще сильнее.

Отец пока терпел, хотя сидел грозен и неумолим, но старый Богит своим взглядом и молчанием берег последыша, и малой видел его крепкую защиту. Богит смотрел на ромея плохо. Он уже завязал немыми узлами все ромейские тропы-дороги, что вели по суше и воде к северскому граду. Теперь он мог зачерпнуть ковшом воду в реке вместе с ромейскими кораблями и вылить ее с помоями в поганую яму. Но старый жрец все еще держал свою силу на темени своего посоха, как кончик нити, чуть только просунутый в игольное ушко. Богит не желал распри с князем-воеводой.

Дядька, князь-старшина, сидел сам по себе, остерегаясь обронить хоть какое-то слово, которое упадет неведомо как — то ли низом, то ли верхом. То ли к добру, то ли к худу.

Кренделек в руке последыша сделался скользким и гадким — и в том тоже зрела причина, чтобы реветь громче.

Еще одним годом раньше отец вернулся из самого дальнего далека, с той межи, которую можно перескочить только на полном скаку коня, а если уронить в нее камень, то не услышишь стука об дно.