Белые зубы - Зэди Смит

— Алсана, куда ты положила пульт от телевизора?

— Сдается мне, он в ящике, Самад Миа, но можешь поискать и за софой.

И так далее.

Вскоре после того майского циклона Икбалы получили письмо; оно было написано на тетрадном листе рукой их старшего (на две минуты) сына, а внутрь листа вложена свежая фотография. Маджид писал им не в первый раз, но в этом письме Самад разглядел нечто особенное, что приводило его в восторг и оправдывало его сомнительное решение; новизна сказывалась в тоне послания, в нем сквозила зрелость, растущая мудрость Востока; внимательно изучив письмо в саду, Самад пришел на кухню, где Клара с Алсаной пили мятный чай, и с огромным удовольствием зачитал его вслух.

— Послушайте, что он пишет: «Вчера дедушка бил Тамима (нашего слугу) ремнем, пока у того зад не стал красным, как помидор. Сказал, Тамим украл свечи (это правда, я сам видел!) и заслуживает наказания. Иногда, говорит дедушка, наказывает Аллах, иногда это делают люди, причем мудрый человек всегда знает, когда взяться за дело самому, а когда положиться на Аллаха. Надеюсь, однажды я тоже стану мудрецом». Слыхали? Он стремится к мудрости. Многие ли из известных вам школьников хотят сделаться мудрецами?

— Возможно, никто, Самад Миа. А может быть, каждый первый.

Самад зыркнул на жену и продолжал:

— Дальше он пишет о своем носе: «Мне кажется, необдуманно ставить вазу так, чтобы она могла упасть и сломать мальчику нос. За такую халатность нужно наказывать (но телесные наказания годятся лишь для детей — скажем, до двенадцати лет). Когда я вырасту, я буду заботиться о том, чтобы вазы не стояли где придется, угрожая здоровью, вообще буду следить за опасными вещами (кстати, мой нос уже зажил!)». Ясно вам?

Клара нахмурилась:

— Что нам ясно?

— Ему не по вкусу декоративное убранство мечети, он осуждает любые проявления язычества, никчемное, опасное украшательство! Этого мальчика ждет великое будущее.

— Может быть, Самад Миа, а может, и нет.

— Может быть, он станет членом правительства, а может, и юристом, — предположила Клара.

— Чепуха! Мой сын предназначен Богу, а не людям. Он не страшится своей судьбы. Не боится быть настоящим бенгальцем, правоверным мусульманином. Дальше он сообщает, что козла с этой фотографии больше нет. «Я помогал его резать, Абба, — пишет он. — Мы разрубили его надвое, и он еще какое-то время трепыхался». Какое бесстрашие, не правда ли?

Тут нельзя было не сказать «нет», что без особого энтузиазма сделала Клара, взяв снимок, который ей протягивал Самад. На фотокарточке на фоне старого дома стоял обреченный козел, а рядом с ним — Маджид, по-прежнему с головы до ног в сером.

— Посмотрите на его нос! Видно место перелома. У него теперь римский нос. Он похож на аристократа, на маленького англичанина. Посмотри, Миллат. — Клара сунула фотографию Миллату под нос, не такой большой и без горбинки. — Вы теперь хоть немного отличаетесь.

Миллат бросил на снимок беглый взгляд.

— Голова, ни дать ни взять.

Не шибко разбираясь в тонкостях уиллзденского сленга, Самад важно кивнул и потрепал сына по голове.

— Хорошо, что ты видишь разницу между вами двоими, Миллат, лучше поздно, чем никогда. — Самад перевел взгляд на Алсану, та крутила пальцем у виска и выразительно стучала себя по голове: чокнутый псих. — И пусть кое-кто насмехается, мы-то с тобой знаем, что твой брат поведет людей к свету. Станет предводителем масс. Он действительно голова.

Миллат на его слова расхохотался так громко и безудержно, что не удержался на ногах и, поскользнувшись на губке для мытья посуды, ударился лицом о раковину и сломал нос.

Двое сыновей. Один далекий и прекрасный, застывший в приятном девятилетием возрасте, замерший на фотографии в рамке на телевизоре, из которого льются помои восьмидесятых: бомбы ирландцев, выступления англичан, трансатлантическая безнадега; поверх всей этой смуты глядит ребенок, чистая, незапятнанная душа, будто вечно улыбающийся Будда, погруженный в безмятежную восточную медитацию; способный на подвиги, настоящий лидер, настоящий мусульманин, настоящая голова — словом, греза, да и только. Призрачный дагерротип, отпечатанный с ртутной амальгамы отцовского воображения и зафиксированный соляным раствором материнских слез. С этим далеким безмолвствующим сыном все было «предположительно хорошо», как с каким-нибудь колониальным островным аванпостом Ее Величества; он навечно остался маленьким и наивным, застыл в предподростковости. Этого сына Самад не видел. А перед незримым он преклонялся.

Что касается второго сына, который был у отца под боком, в руках, сидел у Самада в печенках, то лучше о нем не заикаться, не то Самад сядет на излюбленного конька: «Беда с Миллатом» — вот, пожалуйста: второй сын опоздал, как автобус, как письмо по дешевому почтовому тарифу, он отсталый, слабосильный малыш, проигравший первую гонку по родовым путям и теперь тупо следующий велению генов, в соответствии с хитроумным замыслом Аллаха, неудачник, который никогда не наверстает две упущенные жизненно важные минуты — ни с помощью всевидящих параболических зеркал, ни в стеклянном шаре божества, ни в глазах своего отца.

Так вот, более уравновешенный и вдумчивый ребенок, чем Миллат, провел бы всю жизнь в погоне за этими двумя минутами, самозабвенно преследуя ускользающую добычу и в итоге слагая ее к отцовским ногам. Но Миллата нисколечко не волновало, что думал его родитель: Миллат знал, что он ни тупой исполнитель чужой воли, ни голова, ни идиот, ни ренегат, ни жалкий червяк, ни нуль без палочки — все ярлыки отца не имели к нему отношения. На языке улицы Миллат был грубиян, сорвиголова, заводила, меняющий личины, как носки; молодчина, надежный друг, хулиган; вся ватага мчалась за ним то с горки грабить игровые автоматы, то на горку играть в футбол, а то срывалась с уроков в поход по видеосалонам. В «Роки видео», любимом местечке Миллата, которым заправлял не особо щепетильный кокаинщик, к порнушке допускали в пятнадцать, фильмы «Д-17» выдавали одиннадцатилетним, а наркоманские «глючные» картины из-под прилавка стоили пять фунтов. Так Миллат узнавал, какие бывают отцы. Крестные отцы, кровные братья, пачино-дениро, люди в черном, которые отлично выглядят, быстро говорят, никогда не ждут (мать твою!) столик и орудуют пушками в двух полноценных руках. Ему открылось, что не обязательно жить под угрозой потопов и циклонов, чтобы приучить себя к риску и сделаться мудрецом. Риска везде хватает. И хотя Уиллздену далеко до Бронкса и Мексики, в двенадцать лет отправившись на поиски приключений, Миллат их нашел. Он был упрям, за словом в карман не лез, и дикая красота, до тринадцати лет таившаяся в нем, явилась внезапно, как черт из табакерки; Миллат, кумир прыщавых пацанов, моментально сделался дамским кумиром. За этим уиллзденским Крысоловом, высунув язык и выпячивая грудь, бегали полчища восторженных девиц, бросаясь, как в море, в несчастную любовь… а все потому, что был САМЫЙ-САМЫЙ, потому что вся жизнь его состояла из заглавных букв: он первым стал курить и пить, и даже умудрился заняться этим — ЭТИМ! — в тринадцать с половиной лет. Ну да, особо он ничего не ПОЧУВСТВОВАЛ, толком ничего не ПОТРОГАЛ, было СЫРО и НЕЛОВКО, но он занялся ЭТИМ, совершенно ничего об ЭТОМ не зная, просто потому, что не сомневался, НИ КАПЕЛЬКИ, что он лучше других, по всем статьям подростковой преступности он был среди сверстников бесспорной звездой — ДОНОМ, КРУТЫМ, КОБЕЛЕМ, уличным мальчишкой, предводителем масс. На самом деле, беда с Миллатом заключалась только в том, что он обожал бедокурить. Тут он был талант. Мало того — гений.

В домах, школе, на кухнях многочисленного клана Икбалов-Беджумов только и толковали, что о «бедовом» Миллате — тринадцатилетнем бунтовщике, который пускает газы в мечети, гоняется за блондинками и воняет табаком. Заодно обсуждались остальные дети: Муджиб (14 лет, поставлен на учет в полиции за кратковременный угон автомобиля), Хандакар (16 лет, завел белую подружку, по вечерам красит ресницы), Дипеш (15 лет, курит марихуану), Куршед (18 лет, курит марихуану, носит немыслимые мешковатые брюки), Халеда (17 лет, секс до замужества с мальчиком-китайцем), Бимал (19 лет, учится на отделении драмы). Что происходит с нашими детьми, что случилось с этими первыми плодами эксперимента по великому трансокеанскому переселению? Ведь у них есть все, что можно пожелать. Большой сад вокруг дома, регулярное питание, чистая одежда от «Маркс энд Спаркс», наилучшее высококлассное образование. Разве родители не сделали все возможное? Зачем все они приехали на этот остров? Чтобы быть в безопасности. Их дети сейчас живут спокойно, разве не так?

— Даже слишком спокойно, — терпеливо втолковывал Самад рыдающим, рассерженным «ма» и «баба», растерянным престарелым «даду» и «дида», — в этой стране им ровным счетом ничего не грозит. Мы упрятали детей в защитные полиэтиленовые пузыри, распланировали их жизни. Лично я, как вам известно, терпеть не могу святого Павла, но мудрость перевешивает, и это мудрость Аллаха: стал мужем — оставь младенческое. Как наши мальчики станут мужчинами, если им не дают поступать по-мужски? Так что, по зрелом размышлении, я очень хорошо поступил, отправив Маджида на родину. Рекомендую.