Зуб мамонта. Летопись мертвого города - Николай Веревочкин

— Хорошо устроился: баклуши бьешь — и честный? А я кручусь, как бобик на проволоке, людей работой обеспечиваю — и подлец, да? Ну, и хрен с тобой, — оскорбился Шумный, — копай могилы дальше.

— Да уж лучше могилы копать, — согласился с ним Козлов.

— Ты, Козлов, как карась зимой: зарылся в ил и ждешь половодья. Не дождешься. Шестнадцать лет нам уже не исполнится: время назад не повернет. Плыви по течению. Река во что-то да впадает, а стоячие воды до дна промерзают.

Хлопнул дверцей и рванул с места. В зеркале дрожал и уменьшался Козлов. Жалко дурака. Сам себя закапывает. И с пронзительной грустью вспомнил Шумный, как Козлов, он и Грач в восьмом классе основали партию. Партию ломовиков. Теория ломизма как всепобеждающего учения была разработана ими во время утренних кроссов, завершавшихся поединками на деревянных шпагах. Грач обобщил дискуссии в общей тетради. Получился фундаментальный труд «Теория лома», в котором неопровержимо доказывалось, что центральное место в истории человечества занимает лом. Обезьяна стала человеком, когда взяла в руки палку. А что такое палка? Деревянный лом! С лома начинается любой процесс. Историю делают ломовики. Если просверлить в ломе дырочку, что получится? Правильно, ружье. А вы знаете, какую роль в истории человечества играет ружье? А что такое авторучка, как не лом, заряженный чернилами? И т. п., и т. д. Учение заканчивалось фразой, брызжущей энергией и оптимизмом: «Победа ломизма неизбежна, поскольку против лома нет приема!» Они бы могли стать массовой партией, но росту рядов препятствовал параграф первый Устава: «Членом партии может стать любой, независимо от пола, возраста, национальности, вероисповедания, вида и подвида, способный в знак верности делу ломизма проглотить лом». Естественно, на отцов-основателей этот параграф не распространялся. Несмотря на монолитность рядов, партию ждало тяжелое испытание: Грач и Шумный влюбились в Наташку из параллельного класса. И каждый на правах друга потребовал от Козлова, чтобы тот как человек справедливый рассудил по совести и повелел сопернику уйти с дороги. Школьный вечер. Сидят они на гимнастической скамье под шведской стенкой, хмуро смотрят в одну точку — вот-вот задымится и вспыхнет пол. Ждут соломонова решения. Козлов все думает, думает: тяжело бремя справедливого человека. И вот заговорил: «А чего вы ко мне-то пристали, уроды? Пусть Наташка сама и выбирает». Белый вальс. Идет к ним Наташка. И выбирает Козлова. Жизнь — только танец. Только танец.

Шумный усмехнулся, притормозил и сдал назад.

— Слушай, Паша, на следующий год тридцать лет как школу закончили. Собраться бы надо, бутылку шампанского откопать. Сколько ей там еще лежать?

— Можно и откопать, — без особого энтузиазма поддержал его Козлов, — только собирать-то некого. Остались три карася в этой старичке: ты, я да Грач.

Печально закивал головой Шумный и сказал почти задушевно:

— А насчет работы ты все-таки подумай.

Но Козлов промолчал.

Шумный поехал на иномарке по неотложным делам, Козлов побрел в мертвый город. Но вспоминали они одно и то же. Весенний лес. Березовый сок бродит в крови. Травы на болотных кочках, как зеленые ежики. На каждой травинке нанизано по росинке. Мальчишеские забавы. Шумный вскарабкивается на тонкую березу и, ухватившись за вершину, спускается вниз, как на парашюте. Треск и падение. Пять километров, сменяя друг друга, несут одноклассники на своих спинах сломавшего ногу Шумного в больницу. Дружный был класс. А сейчас и фамилии не вспомнишь. Где они все? Помнят ли клятву, что давали над бутылкой шампанского, зарытой после выпускного бала у фундамента школы? Юные, влюбленные. Впереди — вечность… Много ли радости встретить их сейчас — лысых дядек и толстых теток?

В самой середине обреченной рощи коричневой шевелящейся пирамидой высился муравейник выше человеческого роста. Это был даже не город, а настоящая муравьиная страна. Миллионы крошечных неутомимых существ содержали рощу в комнатной чистоте. Гостей города непременно водили к этому чуду. Особо важных персон сопровождал Кузьмич и рассказывал преданья старины глубокой. По легендам муравейнику исполнилась тысяча лет, а в его основании лежали кости медведя, некогда обитавшего в этих краях. Не зря же местность называлась Аютас. Были и другие легенды. Но об одной из них Кузьмич не говорил никому. По этой легенде под муравьиной пирамидой был спрятан золотой колокол с ильинской церкви.

И правильно делал, что не говорил. Всегда найдется человек, который захочет проверить достоверность мифа. Зная нехороший обычай местных рыбаков ловить белую рыбу на муравьиные яйца, директор краеведческого музея Кузьмич вместе с юннатами обнес муравейник изгородью из жердей, а на столбиках прибил таблички, обращенные к четырем сторонам света: «Памятник природы. Охраняется государством». Чтобы даже до самых тупых дошло, о чем речь, эти сухие слова дополнялись красочным плакатом: «Берегите РОДНУЮ природу!» Слова в общем-то правильные, но было неясно, что делать с неродной природой. Впрочем, даже у самого заядлого рыбака и без этих шаманских заговоров не поднялась бы рука на муравьиное чудо. Правда, порой страждущие приходили сюда и, раздевшись донага, ложились на муравейник, да мальчишки лакомились муравьиной кислотой, слизывая ее с ошкуренных веточек ракиты. Но это не наносило большого урона родной природе.

Чтобы избежать козней Кузьмича и бунта подстрекаемых им народных мстителей — пенсионеров, Александр Шумный быстренько вырубил реликтовую рощу, а ценную древесину продал то ли японцам, то ли корейцам. Короче, увезли степноморскую сосну в страну, где бережно относились к родной природе. Муравейник облили бензином и подожгли. Потом заложили под него с четырех сторон заряды и взорвали. Разлетелась муравьиная страна на все стороны света, но уцелевшие муравьи еще долго досаждали «карьеристам». Ни медвежьих костей, ни золотого колокола под ней не оказалось. Вся ценность муравейника заключалась в самом муравейнике. Но разве поймешь, пока не взорвешь?

Карьер обнесли двойным рядом колючей проволоки. Денно и нощно его сторожили свирепого вида охранники и цепные псы. Охранялась, конечно, постоянно грохочущая и дробящая камень техника. Но богатые воображением земляки не верили, что в карьере добывается щебень. Большинство сходилось на полудрагоценных камнях, а самые отчаянные вруны намекали даже на алмазы. Во всяком случае, Степноморск и плотину сотрясали взрывы, а младший Шумный построил на отшибе трехэтажный особняк под черепичной крышей, прозванный Спасской башней. Из-за забора, отдаленно напоминавшего кремлевскую стену. Жили Шумные до такой степени богато, неприлично богато, что Василий Васильевич стеснялся получать пенсию.

Семью, однако, раздирал изнутри классовый конфликт.

Была еще одна причина для переживаний. Младший сын Александра Шумного с рождения был калекой. Болезнь сделала его замкнутым, хрупким существом, мир которого был ограничен каменным забором, напоминающим крепостную стену. Мир этот был не так уж плох, особенно летом. Большую часть его занимал сад с бассейном, в котором плавали речные рыбы. В саду росли яблони с необычно крупными для северных мест плодами, колючие кусты крыжовника, малины, смородины. С самого рождения бабушка общалась с Костей по-немецки, мама — по-казахски. И говорить он начал сразу на трех языках. Он был любимцем в семье, но никогда не имел опыта общения со сверстниками. В холода и слякоть проводил время в библиотеке, читая книги на трех языках, и с нетерпением ждал лета, когда можно было, уединившись в укромных уголках сада, рассматривать через увеличительное стекло фантастически красивую и жестокую жизнь маленьких существ и маленьких растений. Он видел, как оса пожирает личинку колорадского жука, страшно двигая жвалом. Как изящное крылатое насекомое откладывает яйца в гусеницу, парализованную ядом. Он мог часами караулить появление мохнатого тарантула, жившего в норе под крыжовником. Однажды он увидел то, во что невозможно поверить, — крылатого муравья.

Но неутолимое любопытство, свойственное людям его возраста, манило за ворота дома. В шуме далекой плотины, доносимом попутным ветром с моря, слышались голоса сирен. За сиренами следовали взрывы. В дни, когда карьер не работал, дед Вася по старой бетонной дороге отвозил внука в инвалидной коляске на мост, под которым ревел водопад, разделяющий море и реку на две планеты.

В пасхальный день со дна водохранилища, сквозь толщу вод поднимался звон золотого колокола. Отражение играющего солнца слегка раскачивалось в глубине, словно золотой линь шевелил плавниками, источая золотой гул.

— Вот по этому отражению и можно определить, где спрятали колокол, — говорил, опираясь о ржавые перила плотины, дед Вася и щурился от подводного сияния, — если знать, откуда смотреть и в какое время.