Крамола. Книга 1 - Сергей Алексеев

Вдруг совсем рядом, на высокой березе, снова закуковала кукушка. Андрей отыскал ее взглядом и стал считать — четыре, пять, шесть… Не сводя глаз, пошел к березе: чтобы кукушка не обманула, надо обнять дерево, на котором она сидит, и попросить: «Кукушка-кукушка, говорят, ты болтушка. Да ты всем ври, а мне правду скажи: сколько лет жить суждено?»

— Эй, вернись! — крикнул Ковшов.

Андрей обнял березу и увидел, что Ковшов стоит с карабином в руках. «Кукушка-кукушка», — сказал про себя Андрей, но Ковшов вскинул ствол и выстрелил вверх.

— Предупреждаю! — заорал он. — Или со мной пойдешь, или сам же грохну! Слышь?!

Кукушка сорвалась с дерева и улетела подальше от людей. Андрей последил за ее полетом и неторопливо зашагал следом. Он чувствовал: Ковшов выцеливает его и ждет момента, когда Андрей не выдержит и оглянется.

Андрей не оглянулся. Он брел по лесу, от дерева к дереву, и с каждым шагом они все надежнее заслоняли его от смерти…

14. В ГОД 1917…

Свободненский кузнец Анисим Рыжов вернулся с каторги в апреле. Пришел в село по-воровски, ночью, голодный и насквозь мокрый: лед на речках уже вспух, посинел и едва держал человека. Через Повой, побитый полыньями и вымоинами, он полз по горло в снежной каше и не чувствовал холода. Дом его светился на угоре высокими окнами. Анисим постоял у заплота, перевел дух и прямым ходом направился в кузню, темнеющую на задах усадьбы. Впотьмах нашарил скобку, отворил дверь и шагнул к козлам у горна, где всегда стояли инструменты. Под ногами загремело железо, руки наткнулись на перевернутую чурку с наковальней. Во дворе забрехала собака. Анисим замер на миг, принюхиваясь к запаху окалины и стылого железа, потом отшвырнул с пути тяжко вздохнувший мех и отыскал в темноте козлы. Инструментов не было. Под руки угодили сломанные клещи да тяжелый бородок на длинной ручке. Между тем пес рвался на цепи, чуя чужого, будил и будоражил соседских кобелей. Анисим выдернул из козел бородок, нащупал разбитый в гриб обушок, привычным движением осадил его на черне: ничего, и такой инструмент сойдет…

Анисим миновал последний проулок и взбежал на крыльцо Досиной избы. Дверь оказалась незапертой. Тащить или грабить здесь было нечего, кроме бесштанной ребятни, поэтому хозяин не закрывался и спал спокойно. Анисим вошел в темную избу и ощутил лицом теплую печь. Сопенье и храп доносились со всех сторон. Никто не вскакивал на собачий лай, не льнул к стеклу, всматриваясь в ночь. Анисим прошел наугад в горницу, сунулся руками в смутно белеющую постель, рывком сбросил лоскутное одеяло. Сухая, черная старуха приподняла седую голову и зашамкала проваленным ртом; темная, скрюченная рука сотворила крест.

— Где постоялец? — спросил Анисим.

— Феодосий… — слабо позвала старуха, вжимаясь в угол.

— Святый боже! — ахнул Дося, посвечивая лысиной. — Никак, Анисим?

— Я это, я, — успокоил Рыжов. — Ну, выказывай ирода своего!

— Дак нету его! — чему-то обрадовался Дося и спустил с печи босые крючковатые ноги. — Как тебя угнали, он в Березино подался.

Анисим поиграл бородком, сунул его за опояску и прижался к печи: от тепла заныли руки, жгучая боль потекла по телу.

— Собирайся, со мной пойдешь, — твердо сказал он.

— Дак что за дело у тебя, ночью-то? — Дося не дышал.

— Тебя не касается… Только укажи.

— Потерпел бы до рассвета, — испуганно посоветовал Дося. — А там каждый укажет…

— Нет больше моего терпения, — выдохнул Анисим. — И так терпел…

— Ой, худое ты задумал, Анисим Петрович, — простонал Дося. — Ведь он нынче во-он где! Рукой не достанешь…

— Достану! — рявкнул Рыжов и сволок Досю с печи. — Одевайся!

— А ты не командуй! — вдруг огрызнулся тот. — Не командуй в моей избе! Нынче власть народная, дак все равны. Царя вон батюшку и того скинули, а тебя…

Анисим схватил Досю за шиворот, встряхнул так, что затрещала рубаха и вмиг обвисли плечи.

Дося сдернул с веревки портки, запрыгал на одной ноге, стараясь угодить в штанину.

Анисима вновь клонило в сон, тепло и боль дурманили голову. В горнице молилась старуха и тоненько, по-кошачьи, плакал ребенок.

— Анисим Петрович! — вдруг спохватился Дося. — А ты какой партии будешь? Какой веры?.. Есть антихристы, большаки-меньшаки есть, а ты?

— Каторжанской я партии, — наслаждаясь теплом и полусном, вымолвил Анисим. — Самой народной.

— Во-он как, — Дося сунул ноги в опорки пимов. — Тебе срок вышел или утек?

— Меня революция выпустила…

— А-а, — протянул Дося. — У нас такой партии еще не бывало… Дак тебя тоже в начальники выберут? У нас от всякой партии выбирают. От большаков Ульяна Трофимовича, конюх-то у барина был, помнишь?.. От меньшаков Елизара нашего. А Пергаменщикова — от антихристов. Черное знамя себе сшил…

— Я его казнить буду! — очнулся Рыжов. — Смертью карать!

— За что? — ахнул Дося.

— Чтоб народ не смущал.

— Дак он же за народ стоит! И от народа в начальники выбран.

Дося вывел из сарая малорослую монголку, накинул хомут, торопливо завел в оглобли саней. Анисим сел на голые сани, скрючился, стараясь сохранить парное от мокрой одежды тепло, стиснул зубы. Поругиваясь, Дося заправил дугу в веревочные гужи, засупонил кое-как, подтянул чересседельник и стал вязать вожжи. Анисим не выдержал, перепряг коня, подвязал, подправил сбрую, вздернул голову лошади к дуге, затянул повод через кольцо и сам взял вожжи.

— Но, пошла!

Монголка потрусила мелкой рысью, загремели полозья по стынущему, леденелому снегу, и враз по всему селу забрехали собаки.

— Елизара бы кликнуть, — стонал Дося, держась за разводья саней. — У него и лошади справные, и ростом эвон какой, не гляди, что в меньшаки записался…

— У тебя хлеба нету? — вдруг спросил Анисим. — Есть хочу — помираю…

— Дак хлебушек дома остался! — спохватился и обрадовался Дога. — Может, вернемся да поедим? Поди, щи-то горячие стоят, а?.. И самогоночки найду!

— Вытерплю, — сквозь зубы выдавил Рыжов. — Потом и погулять не грех.

В Березине над банями курился дымок и сивушный запах, особенно острый на морозе, резал ноздри. Самогонный дух стоял по всему селу, мерцали в воздухе искры, мерцали низкие банные окошки, неплотно занавешенные от чужого глаза; казалось, Березино живет накануне большого праздника или готовится справить сразу много свадеб — чуть ли не в каждом доме.

Анисим остановил коня возле церковного погоста, бросил вожжи.

— Где?

Дося, не слезая с саней, вытянул руку и указал куда-то в темноту.

— Должно, тама…

Высокий дом с крытым двором чернел среди верб и с виду казался нежилым, хотя над трубой реял искристый дым и в окнах багрово отсвечивало невидимое пламя. Рыжов перекрестился и выдернул из-за пояса бородок.

— Иди вперед. Постучишься, скажешь — дело срочное, — научил он Досю. — Да потом под руку мою не суйся…

— Погоди-ка, Петрович, — Дося поймал его за длинный рукав. — Ежели ты на лихое дело без идеи решился — я с тобой не ходок. Я вон на своего конька — и меня тута не было. Ты ведь супротив настоящей власти идешь, супротив политики…

— Ну, хватит болтать! — обрезал его Рыжов. — Ступай вперед!

— Э-э, нет, — заартачился Дося. — На берегу договариваются. Нынче идей-то развелось, как горшков на ярмарке. И все лихоборные. Я ж твоей партии не знаю. Вот и разъясни мне политику. Товарищ Пергаменщиков — старый борец, а ты, Анисим Петрович, давно ли в борцы вступил? Знать не знаю такого борца. У товарища Пергаменщикова идея — чтоб власти никакой не было. А у тебя?

— Ay меня — чтоб власть крепкая была и суровая! — Анисим притянул Досю за кожушок, другой рукой показал в сторону дома, потряс ею. — И чтоб таким вот и в ум не приходило народ русский будоражить!

— Значит, ты за старый режим, за царя, — определил Дося. — Не пойду с тобой. Я за селом тебя подожду.

Он дернул вожжи, понукнул, но монголка и ухом не повела. Рыжов вытащил Досю из саней, сунул лицом в зернистый, как соль, и звенящий под сапогом снег.

— Я в царской каторге натерпелся… — тяжело задышал он. — Меня революция освободила… Мне революция волю дала…

Дося стонал, упирался растопыренными руками и силился что-то сказать. Анисим поставил его на ноги: с изрезанного снегом лица текла кровь. Монголка испуганно шарахнулась к церковной ограде, заступила оглоблю и забилась, раскорячившись. Неподалеку во дворе забрехала собака. Анисим оставил Досю, усмирил коня и привязал его к забору.

— Пошли, — бросил он и направился к дому.

— Вам волю дала, — бормотал Дося, шагая сзади, как пьяный, — а народ в снег мордой тычете. Насилие над народом… И хоть бы политику растолковали, хоть бы для начала сагитировали…

Во дворе, предчувствуя ненастье, валялся конь, у самого крыльца стояла распряженная кошева с медвежьей полостью, и поднятое дышло напоминало железнодорожный шлагбаум. Анисим знал, что здесь жил ссыльный поляк Пан Сучинский. Еще в молодости угодив в Сибирь за крамольные дела, он отбыл положенный ему срок, однако на родину не вернулся. Лет двадцать, пока была и сноровка и сила, Пан Сучинский проживал в городах, промышляя единственным делом, которое знал до тонкостей, — картежной игрой. Бывал и богат, и нищ; доводилось ему сиживать и за зелеными сукнами именитых купцов, и за голыми досками тюремных нар, пока однажды его не уличили в шулерстве. Игра шла по‑крупному, а поэтому и били здорово, и потом больше уже никто не садился с ним за карточный стол.