Крамола. Книга 1 - Сергей Алексеев

С той поры Пан Сучинский и поселился в Березине. Поначалу натерпелся он от местных баб. Раза два ему устраивали «темную», поджигали, били стекла, обливали помоями, ну, а уж приморозить ему двери зимой считалось привычным делом. Мужики ненавидели его, но чуть ли не каждый вечер собирались к нему, несли самогон, сало, хлеб и картошку — игра шла на натуру. Пан Сучинский старел, но продолжал обирать мужиков. Вконец обозленные и отчаявшиеся бабы как-то раз сговорились, наняли знахарку, и та напустила на картежника страшную порчу: Пан Сучинский ослеп.

Рыжов подтолкнул Досю к двери. Несмотря на позднюю ночь, в избе топили печь, блики огня играли на заплаканных окнах. Дося постучал кулаком и отпрянул к косяку. Анисим встал с бородком в руке за его спиной, подоткнул полы одежины за пояс, чтобы не мешали ногам.

— По какой нужде? — спросил из-за двери Пан Сучинский.

— Это я, — сказал Дося, стирая кровь с изрезанного снегом лица. — Товарищ Пергаменщиков у меня на постое стоял…

Через секунду брякнул запор, и дверь распахнулась. Оттолкнув Досю, Рыжов бросился в черный проем, сбил кого-то с ног и ворвался в избу. Огонь полыхал в печи, и в его свете, словно в отблесках пожара, разметавшись на полу, спало человек двадцать полуголых мужиков. Анисим инстинктивно пригнулся: сухой банный жар опалил лицо. В этот момент кто-то прыгнул ему на спину, кто-то повис на руке, и, не удержавшись, он сунулся головой вперед, подломился в ногах и рухнул прямо на распаренных спящих людей…

Он отбивался лежа, елозил на спине, наугад тыча кулаками и отлягиваясь от наседавших мужиков. Мужики скручивали его молча, старательно. Волосяной веревкой схватили руки у локтей, спутали ноги и, оставив посередине избы, отпустили, расселись по лавкам и только тогда начали спросонья зевать, тереть опухшие глаза и таращиться на пленника. Многие из мужиков были знакомы Анисиму — не первый раз схватывался с березинскими; он отворачивал лицо и глядел в пол — может, не признают…

— Никак, Рыжов? — вдруг спохватился Митя Мамухин. — Вот вам крест, мужики…

— Струмент-то его, — подтвердил барский табунщик Понокотин, мужик неторопливый и смирный. — Кузнечный струмент… А самого-то не признать, вон бородищей зарос.

— Да он! Он! — возликовал Мамухин и засмеялся. — Анисим, дак ты на кого шел-то?

— Одно слово — каторжный, — тяжко вздохнул пожухлый Пан Сучинский, единственный одетый среди мужиков. На его губах была кровь, и Анисим понял, что зацепил старика, когда врывался в избу.

— Ты хоть знаешь, куда попал-то? — все смеялся Мамухин. — Прямо, так сказать, в руки власти!

Анисим не уловил момента, когда растворилась эта загадочная стеклянная дверь. Но мужики разом обернулись и замерли, потупившись.

В дверном проеме стоял Пергаменщиков. Анисим не узнал, а скорее угадал, что это он: худое лицо с бородкой, изнуренное тело, одрябшие мышцы под сероватой кожей, босые, побитые ноги. Какая-то бесформенная белая тряпка была обмотана вокруг плоских бедер; и это его одеяние подчеркивало сходство с тем образом, от которого Рыжову стало не по себе. Он ошалело уставился на Пергаменщикова, a рука сама собой потянулась ко лбу, чтобы перекреститься. В следующее мгновение он справился с собой, но неприятный холодок остался в груди…

— Развяжите этого человека, — негромко и как-то невнятно попросил Пергаменщиков. Мужики, однако, поняли, немедленно и с прежней молчаливостью сняли веревки с Рыжова, замерли в ожидании.

Анисим размял руки, но остался сидеть на полу посреди избы.

— Верните ему что отняли, — Пергаменщиков устало махнул тонкой рукой.

Понокотин повертел в ладонях бородок и подал Анисиму, предупредив взглядом из-под тяжелых бровей: не балуй!..

Рыжов взял инструмент и положил на колени.

— Так убей же меня, — тихо и спокойно сказал Пергаменщиков. — Ты ведь шел убить?

— А если убьет, мужики? — прошептал кто-то за спиной.

— Не бойтесь, люди, — промолвил Пергаменщиков. — У него рука не поднимется…

Рыжов глядел на бородок и чувствовал, что рука и впрямь не поднимется. Он вдруг понял простую и ясную мысль: зло в душе перегорело напрочь, и теперь не то что убить человека, а и пальцем тронуть его не сможет. А Пергаменщиков ждал с прежним спокойствием и даже сделал к Рыжову несколько шажков, едва касаясь пола истертыми до сухих мозолей ногами.

Мужики в избе перестали шептаться и дышать.

— Накормите его, — велел Пергаменщиков. — Дайте сухую одежду.

Чьи-то руки потянули с него сырой зипун; выворачивая наизнанку, содрали рубаху. Через минуту Рыжов был голым по пояс. Расторопный мужичонка ухватился было стащить с него грязные кальсоны, однако Анисим вцепился в них и, вращая глазами, отполз в угол. Ему подали чистую рубаху, а затем деревянную миску со щами, откуда торчали сахарная кость с мясом и деревянная ложка. Ломоть белого ноздреватого хлеба подал сам Пергаменщиков, и Рыжов, ощущая внутреннее биение, принял его, потянул ко рту.

— Ешь, — проронил Пергаменщиков, глядя сострадательно и кротко. — Я зла не помню.

Он подтолкнул Пана Сучинского, и тот без слов достал бутыль с самогоном, наугад, вслепую налил полный стакан и поднес Рыжову. Анисим принял стакан и, не сводя глаз с хозяина избы, осушил одним духом. Пан Сучинский спокойно выждал, забрал стакан и пошел в закуток, безошибочно переступая через мужиков на полу. Анисим успел проглотить две-три ложки щей, когда Пан Сучинский так же спокойно вернулся и подал еще один стакан. Пергаменщиков глядел на Рыжова благодушно; на измученном лице его возникло что-то похожее на улыбку всепрощения. Анисим выпил, тряхнул головой и поставил стакан на пол. Пан Сучинский взял его, однако Рыжов схватил его за руку:

— Ты же слепой! Слепой был!

— Был, — невозмутимо промолвил старик. — Был, да прозрел.

— Да прозревают незрячие, да услышат глухие, — вдохновенно проговорил Пергаменщиков. — Ешь, странник, ты голоден.

Не сводя с него глаз, Рыжов откусил хлеба и заработал ложкой, обливая щами свежую рубаху. Он набивал полный рот мясом, хватал носом воздух, кое-как жевал и, давясь, глотал, прихлебывая жижу и обжигаясь ею. Старик с разбитыми губами глядел на него завороженно и, увлеченный, двигал челюстями, шамкал беззубым ртом.

— Сытый человек на убийство негож, — кому-то сказал Понокотин. — Мудро.

Пергаменщиков зябко повел плечами и скрестил руки на груди, словно перед причастием. Пан Сучинский спохватился, прикрываясь от жара рукавом, впихнул, втиснул полено в набитую до отказа и пылающую печь. Мощный поток искр, скручиваясь с огнем, стремительно уходил в трубу. Мужики обливались потом, сидели молча, таращились на Рыжова. А тот все ел и ел, наугад пихая в рот куски мяса и хлеба. Потом высосал мозг из кости и, отбросив ложку, выпил остатки щей через край. И едва лишь отнял от губ миску, как Пергаменщиков неожиданно склонился к нему и поцеловал в губы. Рыжов отдернулся, утираясь рукавом, беспомощно заморгал глазами. Пергаменщиков повернулся и медленно пошел в горницу. Руки он по-прежнему держал крестом, отчего лопатки его, выпирающие на узкой и сутулой спине, напоминали крылышки.

Рыжов пошатнулся, словно в вертлявой лодке, закатил глаза и замертво рухнул на пол…

Под утро вместе с Досей прискакал на паре вороных свободненский лекарь и книгочей Елизар Потапов. У Доси за плечами торчал ствол берданки, ременную опояску оттягивал тяжелый зазубренный топор. Они поднялись на крыльцо и постучали в дверь, за которой пропал Анисим Рыжов. Елизар велел Досе оставить оружие на улице, и когда Пан Сучинский открыл, они ступили через порог с молитвой и пустыми руками.

В избе было уже не так жарко, прогорающая печь краснела широким зевом, в междуоконье висела семилинейная лама под жестяным абажуром, и в ее свете за длинным столом сидели полуголые мужики и не спеша, со вкусом ели мясо и хлеб. С виду картина была мирная, житейская: вот поедят работники, соберутся, возьмут инструмент и пойдут корчевать пашню или ставить избу. Во главе стола сидел Пергаменщиков, одетый в меховую безрукавку и белую, с вышивкой, косоворотку. В отличие от остальных, он не ел, а лишь с любовью и печалью смотрел на жующих мужиков и перебирал тонкими, нервными пальцами.

Елизар кинул взгляд в передний угол, увидел, что божничка пуста, однако же размашисто перекрестился и сказал сдержанно:

— Кузнец наш, Анисим Петрович, с вами ли?

Пергаменщиков не шелохнулся, ровно не слышал. Зато березинский лавочник Журин, обгрызая хрящи с голенного мосла, кивнул за печь и неторопливо ответил:

— С нами, с нами… Где ему быть должно?

Елизар шагнул к печи, заглянул в темный закуток: Рыжов спал на тулупе, раскинувшись, пропотевшая белая рубаха облипала исхудавшее, но еще мощное тело. Дося опасливо просунулся под руку Елизара и выдохнул.

— Дышит…

— Что задурел-то, Анисим Петрович? — спросил ласково Елизар. — Ступай домой. Ступай бегом. Я тебе коней своих подал. Добрые кони, одним духом домчат.