Внутри, вовне - Герман Вук

— Дай почитать, — сказал Питер Куот.

— А у тебя есть что-нибудь в обмен?

— Идем ко мне, посмотришь.

В лагере было пусто; издалека, с бейсбольного поля, доносились крики. Я никогда раньше не был во флигеле восьмого отряда, потому что старался держаться подальше от Поля Франкенталя. Куот поднял книгу с неубранной постели — все остальные были заправлены идеально, как в казарме, — и сказал:

— Может быть, вот эта — раз уж ты прочел «Отверженных».

Это был «Портрет художника в юности» какого-то Джеймса Джойса. Первая страница показалась мне полной бессмыслицей, так что я от этой книги отказался.

— Вот что, — сказал Куот, — возьми вот эту. Но только смотри, чтоб ее не увидел твой воспитатель; и завтра вернешь.

Сказав это, он вытащил из-под снятого одеяла журнал под названием «Le Sourire». Я до сих пор хорошо помню, как выглядела обложка. На ней — в стиле двадцатых годов — была изображена красивая девушка в кружевном белье, сквозь которое просвечивали торчащие груди, с розовыми сосками, и все такое.

— Но я не знаю французского, — сказал я. Я был заинтригован и слегка смущен.

— Тут никакого французского не нужно, — ответил Куот со сладострастной ухмылкой. — Тебе журнал понравится. По крайней мере, мне кажется, что понравится.

В этот момент в помещение вприпрыжку вбежала Кнопка.

— Эй, Кнопка! Пора обедать, да?

Куот вынул из своего чемодана кусок копченой колбасы и стал нарезать ее карманным ножом. Хранить пищу в чемоданах было строго воспрещено. И точно так же было запрещено кормить собаку мистера Сайдмана. Когда-то Кнопка чуть не подавилась до смерти куриной косточкой, после чего и был издан этот эдикт. Однако Кнопка стала радостно прыгать и умело хватать кусочки колбасы, которые ей кидал Куот. Он нагнулся и погладил животное.

— Чудесная собачка, — сказал он. — А больше во всем лагере нет никого, кто бы стоил, чтоб на него насрали. Может, я бы и насрал на мистера Сайдмана, если б он меня очень попросил. Но уж я точно не стану срать на Билла Уинстона. Нельзя баловать воспитателей.

Я свернул журнал в трубочку и ушел. Я не очень-то много тогда знал, но я понял, что это контрабанда. Вернувшись обратно, я лег на свою койку и стал листать «Le Sourire» со смешанным чувством виноватости, удовольствия и какого-то все увеличивавшегося неясного томления, одухотворяемого воображаемыми обликами Бетти Сайдман, Розалинды Кац и моей бывшей соседки, чьи ягодицы я разглядывал, играя в медосмотр. Мне открылся мир новых ощущений, и Питер Куот оказался совершенно прав: знать французский было совсем необязательно.

Нужно иметь в виду, что «Le Sourire» был, конечно, сверхцеломудренным изданием по сравнению с той печатной продукцией, которую выпускают в наши дни, — со всеми этими журналами в глянцевых обложках, где изобилуют изображения голых девиц, демонстрирующих под светом юпитеров свои волосатые лобки, а в промежутках между девицами можно найти также новеллы лауреатов Нобелевской премии по литературе и интервью с политическими деятелями. Мы живем в странное время — по крайней мере, мне кажется, что оно странное. Я не веду борьбу с этими тенденциями — наоборот, я даже фактически способствовал их победе, выиграв несколько дел по обвинению в распространении порнографии; но я уж по-стариковски посетую о том, к чему это приводит. Как я теперь понимаю, у журнала «Le sourire» было старомодное очарование «Югендштиля». Там были одни лишь рисунки — никаких фотографий; но, по-моему, эти раскрашенные цветными чернилами шаловливые мамзели в разных стадиях раздевания куда больше будоражили воображение, чем те изображенные крупным планом мочеполовые прелести, от которых, как, по-моему, выражаются современные подростки, у них встает.

И тут в комнату ворвался дядя Фил — он вбежал так же неожиданно, как Кнопка, и точно так же с открытым ртом и высунутым красным языком, — и заорал на меня.

— Где ты это достал?

Для дяди Фила журнал «Le Sourire» был, конечно, верхом непотребства.

Я спокойно ответил как на духу:

— Мне это дал Питер-Пидер.

— КТО?

— Питер-Пидер, — ответил я неуверенным голосом. — То есть Питер Куот. Из восьмого отряда.

Брат Джимми Леви всегда называл этого мятежного ослушника Питером-Пидером. Мне это казалось всего лишь невинным, ничего не говорящим прозвищем.

Дядя Фил взял у меня из рук журнал, сел на мою койку и сказал гоном священнослужителя:

— Дэви, ты знаешь, что это значит?

— Что значит что?

— То, что ты сейчас сказал.

Ум. привычный к талмудическим закавыкам, способен сложить дважды два. Волнующие ощущения, испытанные мною при чтении «Le Sourire», рассказы Поля Франкенталя о больших мальчиках на пустыре и разные другие вещи, которые я слышал в лагере, начали складываться в какую-то смутную картину. Естественно, я ответил, что понятия не имею. Дядя Фил ушел, перелистывая на ходу журнал и не глядя под ноги, так что в дверях он оступился и скатился вниз по ступенькам. Он поднялся, отряхнулся и отправился в восьмой отряд.

Разразился большой скандал. Журнал «Le Sourire» был конфискован. Билл Уинстон провел в восьмом отряде общее собрание, на котором шла речь о многих вещах — от секса до необходимости укрепить в отряде дружбу и товарищество. Куот обещал изжарить для всех шашлык и начать убирать свою кровать, а другие ребята обещали перестать называть его Питер-Пидер. Билл Уинстон был в полном восторге. Пикник устроили на следующий день после отбоя: Куот изжарил шашлык, и Поль Франкенталь ел в три горла, и когда он попросил пятую или шестую порцию, Куот послал его к черту, а Франкенталь в ответ назвал его Питер-Пидер, после чего Куот раскроил ему башку горчичницей. Так окончилась в восьмом отряде едва начавшаяся эра дружбы и товарищества. Всему лагерю стало известно, что Куот так отделал Поля Франкенталя, первого спортсмена, что тому пришлось в лазарете накладывать на голову швы. Куот так и не стал убирать свой койку, и его продолжали называть Питер-Пидер, но теперь это делали уже и при мистере Уинстоне. Журнал «Le Sourire» переходил от одного воспитателя к другому, пока его однажды не заграбастал сам мистер Сайдман, который оставил его себе. Памятуя про миссис Сайдман, я бы сказал, что «Le Sourire» оказался там, где он мог принести наибольшую пользу.

Тем временем мой роман с Бетти Сайдман развернулся в полную силу. Мы с ней нередко ускользали из столовой и бежали на серую скалу над озером; там мы, взявшись за руки, сидели и разговаривали; может быть, пару раз поцеловались — вот и все. Меня преследовали воспоминания о том, что я увидел в «Le Sourire», и я воображал себе, как я проделываю все эти сладострастные выходки с Бетти Сайдман. Но когда она оказывалась рядом со мной, одетая в зеленые брючки из толстого сукна и белую приталенную блузку, и мне сверкали ее темные глаза, от моей храбрости не оставалось и следа, и все мои нечестивые намерения улетучивались как дым. По правде говоря, я не очень изменился и по сей день. Женщины внушают мне священный трепет. Можете ли вы поверить, что даже сейчас, после тридцати лет брака, у меня колотится сердце, когда я начинаю приставать к собственной жене? Говорят, женщины предпочитают решительных ухажеров, которые без долгих церемоний начинают стягивать с них колготки; не знаю и никогда не узнаю. Я не могу сказать, что мне, с моим почтительным подходом, не везло с женщинами; я, можно сказать, не жалуюсь, но с Бетти Сайдман этот подход ни к чему меня не привел.

Как-то я возвращался в свой флигель после одного из этих свиданий. Я шел по тропке через лес и вдруг увидел, что в воздухе болтается что-то черное. Я остановился, как вкопанный; я глазам своим не верил. На бельевой веревке, обмотанной вокруг высокого сука большого дерева, висела Кнопка; другой конец веревки был привязан к стволу березы. Я опомнился и потянулся к собачке, но она висела чересчур высоко. Дрожащими пальцами я попытался развязать узел на другом конце. Кнопка была жива, она скулила и извивалась, голова у нее свесилась набок, рот был широко раскрыт, по языку текла кровь. Собачка смотрела прямо на меня, как бы умоляя о помощи; потом ее глаза закрылись.

Неожиданно из кустов выскочил Питер Куот; в руке он держал карманный скаутский нож. Одежда его была порвана, лицо опухшее и в крови.

— Эй, лови!

Куот полоснул ножом по веревке, и Кнопка упала мне прямо в руки — все еще с обрывком веревки на шее. Я положил ее на землю, и она открыла глаза. Питер перерезал веревку у нее на шее, и Кнопка слабо завиляла хвостом. Потом голова ее опять свесилась набок, глаза закрылись, и она больше не шевелилась. Питер пощупал Кнопкино сердце и позвал:

— Кнопка, Кнопочка, приди в себя! Не умирай!

По его окровавленному лицу текли слезы.

Если время от времени — здесь или дальше, по ходу моей истории — вам покажется странной моя дружба с Питером Куотом, вспомните этот случай — это святая правда. Питер и теперь такой же, каким он был в лагере «Орлиное крыло» — мятежный «enfant terrible», непокорный и непослушный, но где-то в глубине души у него таится скрытая любовь, даже если внешне кажется, что он не способен к любви — любви к своим родителям, к своему народу. Он лежал, обнимая собачонку, и выл: