Внутри, вовне - Герман Вук

Там действительно было поспокойнее. В этой палатке спали старшие мальчики, которые большую часть времени проводили у девочек. Возвращались они усталые до одури и сразу же засыпали. Лишь через несколько дней я заметил, что дядя Сэм, как видно, ночная птица, потому что днем он почти все время спал. Не помню, чтобы я хоть раз видел его вместе со всеми в столовой. В лагере «Маккавей» каждый шел есть, когда он был голоден, и брал, что давали. В положенные для приема пищи часы в столовую мало кто ходил, потому что еда там была никудышная. Но рядом с лагерем были закусочная и киоск, где продавали бутерброды; они были открыты круглосуточно, и там всегда было полно едоков. Обе эти забегаловки наверняка принадлежали мистеру Дрессеру. Чем хуже кормили в лагерной столовой, тем лучше шли дела в закусочной и киоске, и, очевидно, из обеих этих золотых жил мистер Дрессер извлекал хороший навар.

Дядя Сэм впервые обратил на меня свое драгоценное внимание после того, как зарядили дожди, которые не прекращались целую неделю, палатка все время то тут, то там протекала, и ее обитатели постоянно передвигали свои кровати с места на место — туда, где посуше. В какой-то момент течь началась как раз над головой дяди Сэма; на него полилась струя воды, которая его разбудила.

— Что ты тут делаешь? — спросил он меня, вытирая голову полотенцем.

В этот момент кроме него и меня в палатке никого не было. Я был весь мокрый, потому что нигде не было уже ни одного свободного сухого места, куда я мог бы передвинуться. Я лежал на кровати, завернувшись в дождевик, и читал книгу.

— Я недавно перешел в ваш отряд, — ответил я.

— Как так? Ты же из младших.

Дядя Сэм встал, толкнул чью-то кровать прямо под дыру в пологе, из которой лило, как из ведра, а на освободившееся сухое место передвинул свою кровать.

— Я хочу участвовать в самодеятельности.

— Кто тебя сюда перевел?

— Гондонный король.

— А, ну ладно, тогда пускай. Что ты умеешь делать?

— Петь и декламировать стихи.

— Хорошо! Ты нам пригодишься!

Но нужно поскорее покончить с лагерем «Маккавей»: ведь я хотел рассказать только о медалях. Анархия, царившая в лагере, мне нравилась: я мог читать, сколько мне вздумается, и никто не заставлял меня заниматься спортом. В лагере иногда устраивались игры, но не было никаких спортивных занятий по расписанию, и, честно говоря, крутившийся вокруг сексуальный карнавал меня забавлял. Я думаю, он мог бы позабавить даже императора Калигулу. По своей полнейшей тогдашней невинности, сам я в этом карнавале участия не принимал, но то, что я видел вокруг, мне на многое открыло глаза.

За лето в лагере было два родительских дня — один в июле и один в августе, в эти дни мы получили на обед роскошные бифштексы. В июле на родительском дне появился Бенни Ленард: это был единственный раз, когда мы его видели. Он устроил для родителей массовый образцово-показательный урок бокса для двух сотен мальчиков. Это была, конечно, чистой воды показуха. А вечером состоялся подготовленный дядей Сэмом концерт самодеятельности, на котором я взял реванш за свое неучастие в уроке бокса. Еще на репетициях я забавлял всех разными шутовскими выходками, и дядя Сэм сказал, что я буду клоуном, и дал мне сольный номер. Этот номер имел бешеный успех. Бенни Ленард, сидевший в первом ряду, хохотал до слез и катался от восторга, хотя я издевался над его тучностью и старческим маразмом, да и вообще над всей этой показухой для родителей. Родители тоже смеялись до упаду. Клоун может сказать немало правды, и ему это сходит с рук. На следующий день Бенни Ленард вызвал меня в контору лагеря и вручил мне «Медаль Бенни Ленарда за мужское актерское мастерство». Он вынул ее из стоявшей на столе мистера Дрессера коробки, полной медалей. Это была первая медаль.

На втором родительском дне, в августе, мистер Аттлет показал свой коронный номер: напрягая роскошные мускулы, он разорвал надвое телефонную книгу, потом голыми руками разогнул подкову и сделал еще что-то в этом роде. Это все просто напрашивалось на пародию, и в тот же вечер я сатирически изобразил мистера Аттлета на эстраде. Последовал новый успех; и никому это не понравилось больше, чем маме. Она и папа сидели в первом ряду. Первый родительский день, в июле, они пропустили, но в августе они приехали, и мама смеялась так громко, что чуть не сорвала мне номер. К счастью, всем в лагере хотелось развлечься чем-то, помимо секса — им они к концу лета уже были сыты по горло, и они не обратили внимания на чрезмерно смешливую даму, сидевшую в первом ряду. После представления мистер Аттлет позвал меня и моих родителей в свою палатку и там преподнес мне «медаль Чарлза Аттлета за спортивные достижения».

Вы не поверите, но мама восприняла эту награду вполне серьезно. Спортивные достижения! Да ведь на спортплощадке я выглядел как слон в посудной лавке! Потому-то, наверно, эта медаль доставила мне еще больше удовольствия, чем мое выступление. Все лето в лагере я день за днем лежал на своей койке и читал, питаясь шоколадными батончиками и бутербродами с фисташковым маслом. За все это время в лагере «Маккавей» я не пробежал и нескольких шагов, а от купанья я отказался, потому что в воде было полно пиявок. Я выглядел как чахоточный евнух — незагорелый, объевшийся, располневший. Однако мама моей «спортивной» медали ужасно обрадовалась и расцеловала мистера Аттлета. Папа же за все время, что он был в лагере, почти не раскрыл рта. На следующее утро, когда они уезжали, папа, садясь в машину, сказал только, что мне надо бы подзагореть. Мама же с восторгом рассматривала две мои медали, которые она забирала с собой: медаль Бенни Ленарда она тоже взяла.

— Мой медалист! — воскликнула она, когда папа завел мотор. Папа поглядел на меня, покачал головой, и машина тронулась.

Дядя Сэм удостоил меня медали «За достижения в театральном искусстве», а потом я получил еще одну медаль — «За достижения в журналистике»: итого вышло уже четыре. В лагере «Маккавей» не очень хорошо кормили, но зато медалями никого не обделяли, что же касается журналистики, то дело тут вот в чем: дядя Сэм перед каждым из родительских дней выпустил на мимеографе по одному изданию лагерного журнала под названием «Маккавейская менора». Готовя каждое из этих изданий, дядя Сэм усаживал меня за пишущую машинку, выдавал мне груду восковок и давал задание напечатать список ожидавшихся родителей и несколько историй из лагерной жизни — все, что мне придет в голову. Это, по сути дела, было мое первое в жизни серьезное упражнение в области изящной словесности. Труднее всего было обходиться без упоминаний о сексуальной жизни лагеря. Готовя второе издание, я так устал, что, не подумав, что я делаю, прямо так-таки и назвал нашего старшего воспитателя «гондонным королем». Я не имел в виду ничего дурного, я просто позабыл, что это издание предназначено для родительских глаз. Меня обругали, но не наказали: лето уже кончалось, и всем все было до лампочки.

А пятая медаль? Ее я получил по-честному — когда кончил школу: это была золотая медаль за успехи в английском языке и литературе. Я ее храню до сих пор. Позолота все еще блестит как новая, а надпись на медали гласит:

И. ДЭВИДУ ГУДКИНДУ ЗА ВЫДАЮЩИЕСЯ УСПЕХИ В АНГЛИЙСКОМ ЯЗЫКЕ И ЛИТЕРАТУРЕ.

Всю свою жизнь, добиваясь успеха, я обычно кончал тем, что удостаивался похвал за такие исковерканные «выдающиеся» успехи.

Глава 26

Денежные затруднения

Я уже упомянул и том, что папа как раз в то время был на мели. Но как это могло быть, если прачечная должна была вскоре переехать в новое большое здание и дело вроде бы процветало? Пожалуй, мне нужно подробнее объяснить положение, потому что папа был способный и энергичный человек, и вам не понять, почему у него были денежные затруднения, если вы не будете знать о том бремени, которое он нес на своих плечах. Папа прошел большой путь с того времени, когда его прачечная помещалась в крохотном закутке в Нижнем Ист-Сайде, где папе приходилось тащить на себе Бродовского и Гросса, но и теперь их все еще приходилось тащить.

Я не очень-то интересовался папиными делами. Время от времени он брал меня в новое огромное здание, где теперь помещалась «Голубая мечта». Это был трехэтажный дом, занимавший целый квартал около реки Бронкс и увенчанный трубой, которая возвышалась над всеми окрестными домами. Почему я не пытался скрывать, что эти визиты меня мало интересовали, хотя понимал, что папе это неприятно? Должно быть, прежде всего потому, что мне вовсе не улыбалось стать владельцем прачечной и провести всю свою жизнь среди грязного белья и запаха мыла и хлорки. Все, что касалось прачечной, я мысленно гнал от себя. И однако же, я знаю — мне говорил об этом адвокат, который вел и выиграл мамино дело против папиных компаньонов после его смерти, — что папа придумал и установил в прачечной какие-то уникальные механизмы, которые потом были установлены во многих других прачечных. У папы, без сомнения, были природные технические способности.