Призвание - Борис Изюмский

…Борис Петрович, убедившись, что все идет как нельзя лучше, незаметно ушел.

Сюрприз ждал и Анну Васильевну.

Вдруг открылась дверь класса, и на пороге его появился торжественный Лева Брагин. В руках он держал альбом.

— Это вам от нашего класса, — подойдя к Анне Васильевне, сказал Лева, и толстые губы его расплылись в улыбке.

В альбоме оказались портреты советских писателей. Их тайно рисовали целый месяц лучшие художники седьмого «Б».

Анна Васильевна растерянно оглянулась, но на нее так ласково-ободряюще смотрели родители и так радостно — дети (в их взглядах можно было прочитать: «Не ожидали? Здорово мы придумали?»), что, прижав подарок к груди, она ответила Леве счастливой улыбкой, чувствуя, что не в состоянии сказать ни слова.

— Спасибо, — наконец, тихо сказала она. И окончательно овладев собой, добавила: — Ребята, вы идите! Пора готовиться. Мы немножко позже придем.

Дети ушли готовиться к спектаклю, а родители сели за парты.

— Я думаю, — начала Анна Васильевна, — что этот вечер укрепит нашу дружбу.

Она мельком посмотрела на инженера Пронина. Он в последнее время был частым гостем в школе.

Пронин, с трудом втиснув себя в парту, задумчиво гладил ее лакированную крышку.

«Школьная парта, — растроганно думал он, — сколько здесь шалунов пересидело!.. Если бы описать историю какой-нибудь парты, получилась бы интереснейшая поэма. В нашей памяти могут стереться лица знакомых, события и книги, но мы всегда будем помнить каждую морщинку на лице своего учителя, будем помнить парту, за которой мы сидели, потому что невозможно забыть светлые страницы детства. Эта парта вызывает и немного грустные мысли… вдруг увидишь себя за ней мальчишкой и подумаешь: „Да как же это было давно!“»

— Именно в единстве воспитателей школы и родителей наша сила, — откуда-то, словно издалека, доносился до его слуха молодой голос учительницы, и то, что она говорила, было очень важно и близко, не отвлекало его от собственных мыслей, а как бы вплеталось в них.

«И если, обремененный делами, уже в годах, ты неожиданно оказываешься за этой детской партой, и учительница, ясная и чистая, как твой сын и его будущее, говорит: „Будь ближе к школе“, разве можно не откликнуться?»

Анна Васильевна умолкла. Пронин встрепенулся, поднял руку и, получив слово, вышел к столу:

— Давайте, товарищи, от пожеланий перейдем к делу, — оказал он. — Кто чем может быть полезен нашей школе?

«Нашей школе» у инженера получилось очень душевно и почти каждый подумал: «Действительно, школа-то наша».

— Я, например, раз в неделю мог бы руководить радио-кружком… Провести экскурсию в цехи и лаборатории. Потом, я думаю, мы с Анной Васильевной пройдем в заводской комитет комсомола, договоримся там о встрече с молодыми стахановцами. Верно?

— Ну, еще бы не верно! — воскликнула Анна Васильевна и все заулыбались.

Выступали многие, говорили недолго, но хорошо — так всегда бывает, когда слова идут от сердца.

В класс вошел Леонид Богатырьков и что-то тихо прошептал Анне Васильевне.

— Сейчас, — ответила ему Рудина и, обращаясь к родителям, пояснила: — Мы для вас пьесу подготовили. Не судите только слишком строго, как сумели!

Зал был переполнен. Все же просочились и неприглашенные ценители.

На сцене появились «артисты». В неузнаваемого старика превратился Алеша Пронин. Красноносый, беззубый Жигалов — Долгополов под всеобщий хохот то и дело повторял: «Без жульничества». Очаровательная Змеюкина (трудно было узнать Анну Васильевну в этой женщине с нелепо взбитой прической в яркозеленом платье), — жеманно вздыхала: «Дайте мне поэзии, восторгов!»

Борис Балашов, сидя в последнем ряду, бранил себя за то, что отказался от роли Жигалова. Он бы сыграл не хуже… «И все мой гонор, — когда же ты, критически мыслящая личность, избавишься от него».

После спектакля «артисты», в гриме и костюмах, к великому удовольствию семиклассников и, видимо, своему собственному, появились среди зрителей, провожали родителей.

Балашову очень хотелось подойти к Анне Васильевне, сказать ей что-то такое хорошее, чтобы она поняла — он осуждает себя. Но он не сделал этого: «Еще подумает, что заискиваю».

Домой он пошел с Виктором. Они жили по-соседству и в последнее время сдружились.

— Ну как? — допытывался Долгополов.

Рядом со стройным Борисом он казался крепышом. Черный свитер его, выглядывая из-под пальто, подступал к широкому подбородку.

— Неплохо, — скучным голосом неохотно ответил Балашов. — Были мелкие недостатки, как говорят и театральном мире — «накладки», а в общем — вполне прилично.

— Прилично? — фыркнул Долгополов. — Великолепно! А все же молодец Анна Васильевна, молодец! Ну, признайся хоть теперь, ты ведь тогда по-хамски ее обидел? Верно? Молодого учителя мы должны больше других поддерживать… Ну, признайся!

Виктор был возбужден и не замечал, что товарищ не в духе.

— Вспомнил! — сначала недовольно поморщился Борис, но справедливость взяла верх и он подумал:

«Ты прав, я знаю, что поступил, как невежа». — Ему хотелось признаться в этом Виктору, но не позволило глупое мальчишеское самолюбие.

— И все же я бы на твоем месте извинился… Лучше с запозданием, чем…

— Я не институтка! — срываясь на грубый тон, выкрикнул Балашов и, резко отбросив камень, попавший под ноги, отвернулся.

Виктор с удивлением пожал плечами.

— Что с тобой? — мягко спросил он.

— Ничего, — ответил Борис и глухо, каким-то незнакомым голосом добавил: — воспаление совести…

Виктор внимательно посмотрел на Балашова и промолчал.

У сквера их догнал Костя Рамков. Чуб выбился у него из-под кубанки, коричневая куртка была распахнута, глаза восторженно горели.

— Ну, братцы, вечерок!

После памятного разговора у Богатырьковых Костя некоторое время сторонился Бориса, хмуро поглядывал на него, как, впрочем и большинство комсомольцев класса. Но, видя, с какой энергией Борис выпускает стенные газеты, как искренне изменил он свое отношение к классу, Костя с готовностью и первый пошел на сближение с Балашовым.

— Директор только в начале вечера был. Я думаю, чтобы Анну Васильевну не связывать, — проницательно заметил Долгополов… И, помолчав, добавил: — Борис Петрович — невозмутимый. — Непонятно было, одобрительно или осуждающе оказал он это.

Балашов усмехнулся, подумав: «Много вы знаете!»

— Нет и нет! — убежденно возразил Рамков и переменил ногу, чтобы идти в лад с товарищами. — Он сдержанный… а это тоже признак воли. Он не оскорбит, не накричит, но так посмотрит. — Рамков выпрямился, вытащил руки из карманов куртки и попытался проницательно посмотреть на Бориса, но из этого ничего не получилось.

— Понимаешь, взглянет осуждающе, и ты на неделю сам не свой, потому что ценишь его уважение. Помните, мы с урока химии сбежали и потом сами явились к Борису Петровичу с повинной? Он только и сказал: «Школу позорите». Больше ничего. Но так стыдно стало!

Они подошли к трамвайной остановке, потоптались на асфальтовой площадке, шутливо боксируя и, отойдя в сторону, продолжали разговор.

— Я заметил, — скупо сказал Балашов, — у Бориса Петровича обычай: что заработал, то и получай. После двойки пять поставит, если заслужил.

— Правильно, — подхватил Костя, энергично поворачиваясь к Борису, — а хвалит редко… Но зато, если похвалит, кажется — медаль золотую получил!

— Не удостаивался, — мрачно усмехнулся Борис.

— Он особенно уважает трудолюбивых, — простодушно сказал Костя и, спохватившись, — не обидел ли Бориса? — умолк.

— Я к нему не постесняюсь за любым советом прийти, — не заметив замешательства Кости, признался Виктор.

— Да хватит дифирамбов! — сдержанно попросил Борис.

Вдали показались огни трамвая.

Костя уехал, а Борис и Виктор отправились дальше пешком.

Виктору уже давно хотелось душевно поговорить с Балашовым, да останавливало опасение, что Борис примет этот разговор как очередную попытку воздействовать на него «по комсомольской линии», «найти подход». Но сейчас, — Виктор это чувствовал, — с Борисом можно было говорить так, кал этого хотелось Виктору. И когда они свернули в городской сад и стали спускаться по лестнице к пустынной площадке у раковины для оркестра, Долгополов взял Бориса за руку повыше локтя и сказал:

— Ты знаешь, один из отделов обсерватории называется «Службой солнца». Какое название!

В голосе Виктора слышалось восхищение и удивление — придумали же люди такое чудесное название! — Борис остановился на площадке лестницы и пальцами задумчиво стал сгребать тонкий слой снега с каменных перил.

— И вот я думал, — немного стесняясь и своей откровенности и задушевного тона, продолжал Виктор, — во время блокады Ленинграда комсомольцы спасали умирающих… ходили по домам… несли в промерзшие квартиры тепло, — несли «Службу солнца».