Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова - Петр Александрович Дружинин

Чтобы продемонстрировать жанр «дневника», процитируем комментарий к реплике А. Борина, которого Есин, кстати говоря, представляет как «в свое время члена парткома „Литературной газеты“, выдающегося партийного публициста», хотя жанром Александра Борисовича были судебные очерки и журналистские расследования, которыми он, собственно говоря, и прославился. Впрочем, Есин требует от товарища по партии и большевистской честности:

Теперь мой комментарий: пишешь себе пишешь, романы, повести, воспитываешь чужих детей, не считаешь, кто свои, кто чужие, спасаешь от нахрапистых людей государственную собственность, – и ни слова публичной благодарности. Вся критика, в которой осталось все то же соотношение, помалкивает, а чуть наступишь на мозоль чужому национальному, читай – еврейскому, чувству, сразу становишься знаменитым даже в чужой прессе. Ну, уехали, живете на исторической родине, я всегда говорю, что израильские евреи – самые замечательные евреи, они хоть не ругают свою родину и не называют ее «этой страной», так забудьте наши заботы, живите спокойно, читайте своих писателей, своих литераторов, прекратите сводить счеты, уймитесь.

Потом знаменитый партийный публицист принялся учить и воспитывать Мальгина, который в свое время написал статью против одной из публикаций Натана Эйдельмана. В переписке со мною Мальгин об этом уже поминал, из текста публициста я бы выделил два места, относящиеся к этике, которая и в газетном варианте этика, а не междусобойчик. Партийный публицист прочел статью в верстке и сразу же: «Прочитав верстку, я позвонил Натану <…>»

Из тайного доносительства, нарушения служебной этики сделали благородный поступок[344].

Нас интересуют не высказывания о «пятидесяти либеральнейших статьях» Мальгина (частично они были нами рассмотрены), а слова о стенограмме той редакционной летучки. В фонде «Литературной газеты» в РГАЛИ этого документа нет, нет его и в архиве Н. Я. Эйдельмана. Попытки связаться с А. Мальгиным оказались безуспешными…

Что же касается правки Эйдельмана, то без корректуры газетной полосы нам этот вопрос не разрешить. Тщетность же противостоять публикации понятна: если и могли быть учтены поправки, то совсем незначительные; а статья Мальгина была нужна редакции такой, как она была написана. И явно перед редакционной летучкой текст уже был утвержден одним из заместителей главного редактора.

Подмена жанра

Как и все остальные жертвы этой идеологической кампании, Натан Эйдельман попытался оправдаться, о чем впоследствии сожалел, «был недоволен, что дал себя впутать в дискуссию, и вспоминал Карамзина, который в похожей ситуации отмалчивался, а друзьям объяснял: „На критики времени не имею“»[345]. Приведем верно цитату, к которой, по-видимому, апеллирует Эйдельман, – это фрагмент письма Н. М. Карамзина И. И. Дмитриеву от 21 ноября 1819 года:

А ты, любезнейший, все еще думаешь, что мне надобно отвечать на критики? Нет, я ленив. Хочу доживать век в мире. Умею быть благодарным; умею не сердиться и за брань. Не мое дело доказывать, что я как Папа безгрешен. Все это дрянь и пустота. Так мне часто кажется; желаю, чтобы и всегда касалось[346].

Но не таков оказался Натан Эйдельман, хотя опыт жизни в СССР должен был его научить многому. Закон же идеологической кампании предъявляет свои требования к жертвам – они должны быть повержены, любое сопротивление сделает их участь еще печальнее. Эйдельман же, безусловно, возражениями лишь усугубил свое положение.

После того как 21 сентября 1983 года была напечатана статья Мальгина «Разрушение жанра», Эйдельман на следующий же день засел за написание письма в редакцию. Он его несколько раз переписывал практически заново; самый первый, концептуальный, ответ был завершен сразу же – 22 сентября. Там было семь пунктов, первый гласил: «Статья написана неквалифицированно или злонамеренно. Я не согласен ни с одной ее буквой», и это же было повторено в окончательном выводе. Эти 3,5 листа машинописи превратились в статью «Разрушение или подмена жанра?..», затем она стала называться «Подмена жанра, или Кое-что об исторической прозе» и, наконец, «Подмена жанра»[347]. Итоговый вариант занимал шесть листов[348]. С минимальными редакционными вмешательствами он и был помещен в газете:

Подмена жанра…

21 сентября «Литературная газета» опубликовала (в разделе «Полемика») статью Андрея Мальгина «Разрушение жанра, или Кое-что об исторической прозе». Автор статьи относит те произведения, где действуют реальные исторические герои, к документально-историческим; там же, где «проза перестает быть документальной… герою приличествует носить имя вымышленное».

Со столь категорическим утверждением согласиться нелегко, поспорить же интересно, для чего позволим себе краткий экскурс в прошлое.

150–200 лет назад почти одновременно расцвели историческая наука, историческая проза; разумеется, и прежде писали о прошлом, но ученый и художник в Древние и Средние века еще трудно разделимы, а вымысел в ту пору затейливо вторгался в исторические публикации.

XIX век основательно развел, разделил историю и художество; и вот уже один из создателей современной исторической прозы – Вальтер Скотт, сочиняя «Роб Роя», сопроводил роман о славном шотландце подробным историческим очерком, где факты, даты выверены и точны: это делалось, очевидно, для того, чтобы читатель знал – автор владеет материалом, «все» знает о своем герое и его эпохе… В самом же романе «Роб Рой» многие факты, даты, обстоятельства переставлены, свободно перемешаны художником, не сомневающимся в своих правах…

15 лет спустя Александр Сергеевич Пушкин подробно, по документам опишет в своей «Истории Пугачева» разные этапы крестьянской войны. Между прочим, он заметит, что 5 мая 1774 года в Уральских горах, близ Магнитной, «пришел к Пугачеву Белобородов с четырьмя тысячами…». После «Истории Пугачева» будет завершена повесть «Капитанская дочка», где Петр Андреевич Гринев попадает в ставку Пугачева зимою 1773 года, во время осады Оренбурга и примерно за полгода до событий у Магнитной. Тем не менее жизни героя угрожает «старичок в голубой ленте», пугачевский фельдмаршал Белобородов. Два соратника крестьянского царя, Хлопуша и Белобородов, ссорятся на глазах Гринева – активно действуют по воле Пушкина, хорошо знавшего, что подобной сцены в то время быть не могло: но уж так нужен был Пушкину старичок в голубой ленте, что волею художника легко и естественно перемещен на несколько месяцев «назад»… Никогда бы Пушкин не позволил себе чего-либо подобного в «Истории Пугачева», «Истории Петра» или других документально-исторических сочинениях; иное дело – «Капитанская дочка» или «Арап Петра Великого»… И разве мог бы автор строгого исторического труда так же лукаво «подделать» эпиграфы, как это случилось в «Капитанской дочке», где 11‐я и 13‐я главы открываются текстами, подписанными «А. Сумароков» и «Княжнин», хотя их сочинил сам