Отходняк после ящика водки - Альфред Кох

В те годы, как написал кто-то из современников, «во всем городе (в котором вдобавок не было тогда ни одной мощеной улицы, и некоторые принимали его за деревню) газеты получали человек 10–15, да и не мудрено – люди в то время в Сибири интересовались только картами, попойками, сплетнями и своими торговыми делами».

Надо сказать, что Федор Михалыч попал в эти месте не по своей воле. Тянуло его совсем в другую сторону. Свои желания, вспоминая конец 40-х, он описывал так: «Верона, Ромео и Джульетта – черт знает какое было обаяние. В Италию, в Италию! А вместо Италии попал в Семипалатинск, а прежде того в Мертвый дом…» Другой зэк, тоже писатель, Эдуард Лимонов, но поводу посадки коллеги возмущался: «В кружке Петрашевского всего лишь обсуждали новомодные западные идеи… Но в хваленой царской России этого было достаточно, чтобы быть арестованными». Формулировка приговора была потрясающа: «…за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского и злоумышленного сочинения поручика Григорьева, – лишить <…> чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием». Это всего лишь за недонесение! А мы еще жалуемся на что-то… После пяти лет каторги (ею, как известно, заменили расстрел) Достоевского отправили еще на четыре года служить рядовым – в 1-ю роту Сибирского 7-го линейного батальона, расквартированного как раз в Семипалатинске. Служба медом уж никак не казалась. Вот вам цитатка: «Как нижний чин, Достоевский участвовал в экзекуциях – стоял в строю и трясущимися руками опускал палку на спину какому-нибудь бедолаге, приговоренному начальством. Его уносили в конвульсиях с этих адских мероприятий. Нервные припадки, которыми он был отмечен с детства, начали перерастать в эпилепсию».

Но потом жизнь стала понемногу налаживаться. Достоевский из казармы переехал на частную квартиру, подружился не только с первым казахским интеллигентом Чоканом Валихановым (в тех краях часто вспоминают о дружбе «двух гениев двух народов»), но и с местным прокурором бароном Александром Врангелем, ценителем «Бедных людей». Врангель «свел рядового с губернатором, и скоро Достоевского произвели в унтер-офицеры. Перед ним распахнулись двери домов именитых горожан, где остальные гости постоянно его путали, правда, с денщиком и порывались всучить верхнюю одежду». Именно в Семипалатинске Достоевский завел наконец свой первый в жизни роман – это в 33 года-то! (Неудачные ухаживания еще на воле за знаменитой петербургской красавицей Панаевой, которая смеялась над влюбленным с его счастливыми соперниками, не в счет.) Счастливицей стала замужняя дама Мария Исаева, 28 лет, «с капризной нижней губкой и нездоровым румянцем на щеках, очень нервная и худенькая блондинка». «После того как ее супруга-пьяницу перестали принимать в приличных местах, она тоже безвылазно сидела дома и сильно страдала по этому поводу». Как только эта блондинка овдовела, писатель, как легко догадаться людям, знающим его натуру, тотчас же сделал ей предложение. Но! Избранница сперва провела роман с молодым учителем Вергуновым (Достоевский еще искал ему хорошую работу, чтоб тот мог устроить счастье любимой обоими женщины; господи, какая ерунда это все), а уж после, охладев к любовнику, согласилась. Страсти кипели такие, какие поди еще сочини: «В первую брачную ночь он с диким стоном упал и забился в судорогах: эпилепсия! Такой диагноз ему поставили впервые…» Кто-то из биографов написал, что «жена не смогла оценить мужа как писателя и в постели не разделяла его страсти». Вот так как-то все складывалось в Семипалатинске. Сплошная достоевщина. Такое впечатление, что мы где-то про это читали, про все путаные провинциальные страсти. Ну да писатель позже это все изложил, и не раз, в несколько измененном виде. Не только изложил, но и устроил ряд римейков и вариаций на тему своей собственной жизни.

Когда Мария Дмитриевна умерла, Достоевский, конечно, страдал, и эти страдания могли только усугубляться тем, что его вполне могла мучить совесть – ведь у писателя к тому моменту в разгаре был уже новый мучительный, как он любил, роман с очередной красавицей, Аполлинарией Сусловой. Вот уж с ней-то Достоевский, как он хотел в молодости, поколесил по Европе – в которую его так тянуло и вместо которой он провел лучшие годы в Сибири.

Прощание с Семипалатинском было в жизни Достоевского не самой мрачной страницей…

Попрощаемся и мы с этим симпатичным гостеприимным городом.

И.С.

ВВЕРХ ПО ИРТЫШУ, ПО КАЗАЧЬЕЙ ЛИНИИ

В Семипалатинске у нас была запланирована экскурсия в Музей Абая (это их такой казахский просветитель был в XIX веке), но музей оказался закрыт и мы пошли в ресторан напротив. Ресторан как ресторан. С мучительным провинциальным пафосом и стандартным меню. А какое у вас есть вино? А какое хотите, есть даже французское! А какое французское? Официант задумался: какое? Ну я же сказал – французское… И все в таком духе.

Однако удалось попробовать местной экзотики – шашлык из карпа. Довольно оригинально. Очень нежный, с румяной корочкой и вовсе не костистый, как можно было сначала подумать. С пресловутым французским вином (оказалось ординарное бордо 2003 года) пошло на ура.

Вообще Семипалатинск произвел на меня хорошее впечатление чистотой улиц, красивым новым мостом через Иртыш, свежевыкрашенными церквями и мечетями и описанной уже в прошлый раз картинной галереей. Город русской экспансии, русского империализма, место довольно органичного симбиоза славян и тюрок.

Вот выдержка из протокола заседания Семипалатинской городской думы в начале прошлого века: «…слушался вопрос об объявлении выходных для торговли днях во время церковных праздников. Постановили, что в дни великих церковных праздников (по православному календарю) торговля в городе запрещена. В дни магометанских праздников торговля идет обычным порядком, поскольку в пределах Российской империи главной религией является православие. При голосовании депутаты разделились следующим образом. Из 19 депутатов-магометан шестеро проголосовали за запрет торговли в православные праздники, а 13 против. Из 12 православных депутатов все проголосовали за запрет торговли в православные праздники. Итого 18 голосами против 13 прошло первое решение…» Такие вот религиозные войны тогда бушевали в местном парламенте…

Краеведы говорят, что где-то здесь, в этих местах, погиб Ермак – русский конкистадор, зарезанный туземцами. Ох уж эти мне казаки-разбойники! Как это у Рылеева:

Ревела буря, дождь шумел,Во мраке молнии летали,Бесперерывно гром гремел,И ветры в дебрях бушевали…Ко славе страстию дыша,В стране суровой и угрюмой,На диком бреге ИртышаСидел Ермак, объятый думой…

Хотя, наверное, патриоты Тобольска или какого-нибудь другого города на Иртыше придерживаются иного мнения…

Ну что сказать? Был я на этом «диком бреге». Постоял, посмотрел на необычно быстрое для меня, волгаря, течение. Река большая, мощная, красивая. Течет откуда-то из Китая в Сибирь, унося в Обь аромат уйгурских гор и степей…

Давным-давно с Севера и с Урала, из Березова, Тобольска, Томска шли русские казаки вверх по Иртышу, навстречу этим запахам, и основывали по пути крепости, остроги, города. Петропавловск, Павлодар, Семипалатинск, Усть-Каменогорск. Так, по аналогии с кавказской казачьей линией по Тереку образовалась сибирская казачья линия по Иртышу.

Вот по этой линии и отправились мы из Семипалатинска в Усть-Каменогорск. Дорога была ничего себе, терпеть можно, но иногда плохонький асфальт прерывался откровенной грунтовкой и мы тряслись со скоростью шестьдесят километров в час. Вокруг нас расстилалась степь. Уж сколько есть ее описаний и у Пушкина, и у Чехова, и у писателей поменьше рангом, а все мне кажется, что недоописали ее, что-то важное упустили, какую-то главную ее тайну – не раскрыли…

Вот, например, что воспринимают глаза, уши, нос? Вот сейчас, в данную минуту, из окна джипа?

Из-под колес передней машины поднимается белая пыль и уходит дымовой завесой влево вдаль, постепенно растворяясь в бесконечном пространстве. Свежий полынный ветер несется в лицо, принося с собой не только запахи, но и звуки. Звуки следующие: собственно шумит сам ветер, потом, по случаю весны, журчат мириады мелких ручейков, ну и птички…

Степь неровная, она большими океанскими волнами переваливается и вправо, и влево, и вперед, сколько видят глаза, и сзади она тоже уходит за горизонт. Степь зеленая, покрытая невысоким разнотравьем. Изредка торчат из земли куски замшелых валунов. На них обязательно сидит ворон или галка. Высоко в небе парит коршун, высматривая мышку или суслика.

Пастух неопределенного возраста верхом на коренастом коньке сгорбился в седле и смотрит в нашу сторону, сильно сморщившись от солнца: глаза-щелки, верхняя губа поднята, видны прокуренные зубы. Вокруг него либо сотня баранов, либо с два десятка коров. Никакой романтики в пастухе нет. Похоже, что он и не подозревает, что по-английски его зовут «ковбой». Пастухи встречаются часто, то близко к дороге, то вдалеке. Бесконечная степь кормит все эти бесконечные стада бесконечно давно. И, как писал Толстой, над всем этим вечное, бесконечное небо… В данном случае бледно-синее, с высокими перистыми облаками.