Правда о штрафбатах. Как офицерский штрафбат дошел до Берлина - Александр Пыльцын

А дело состояло в том, что, будучи инженер-майором, начальником автобронетанковой службы гвардейской кавалерийской механизированной дивизии и создав себе возможность питаться отдельно от всех, он не только заставлял девушек-солдаток, выполнявших обязанности официанток, приносить ему пищу, но и принуждал их во время завтраков и ужинов удовлетворять свои сексуальные прихоти. Что это такое, мы, несмотря на свою тогдашнюю сексуальную необразованность, понимали. При этом он угрожал бедным солдаткам, что если они откажутся выполнять его требования или, тем более, пожалуются кому-нибудь, то у него хватит власти загнать их в штрафную роту (девушки не знали, что женщин в штрафные части уже не направляют). А это было по всем меркам насилием и шантажом с использованием служебного положения. Приговор был суров: десять лет лишения свободы с заменой тремя месяцами штрафного батальона. И нам казалось это очень даже справедливым. Тогда не только армейские законы, но и законы морали были значительно строже, чем сейчас, когда у нас стало модным подражать «цивилизованным» странам. Особенно после того, как современные идеологи ухватились за горбачевские «общечеловеческие ценности», вроде «сексуальной революции», которая привела к невиданному падению морали среди не только молодежи. Боюсь, что в наше время этот половой извращенец и насильник отделался бы в лучшем случае выговором.

Представляясь мне о прибытии во взвод, он, видя мои «старлейтские», по выражению моряков, звездочки на погонах, подчеркнуто, даже нагловато называл себя «инженер-майор Гефт». Пришлось ему напомнить, что он лишен своего прежнего звания и, чтобы вернуть его, нужно очень постараться. А пока его воинское звание здесь, как и у всех, кто попал в ШБ, – «боец-переменник».

На своем «военном совете» с заместителями и командирами отделений мы решили направить Гефта в отделение Пузырея, на отдаленный участок. Предупредили его о том, чтобы всегда, но прежде всего во время вечерних немецких артналетов, он внимательно наблюдал за противником в своем секторе, чтобы не допустить его приближения к линии нашей обороны или его проникновения в окопы под прикрытием артогня. Особо отметили, что фрицы уже давно на нашем участке охотятся за «языком».

Однако в первый же вечер Владимир Михайлович доложил мне, что Гефт во время артналета ложился на дно окопа, закрывался с головой плащ-палаткой, за что был бит заметившим это другим штрафником. Я приказал командиру отделения постараться убедительнее проучить этого «е. рь-майора», как по аналогии с «обер-майором» ему успели дать кличку штрафники. И как только они успели узнать о его похождениях? Видно, «солдатский телеграф» здесь тоже работал исправно!

Я еще не успел забыть об этом, как через день-два, под вечер, почти сразу после немецкого артналета, в землянку влетел командир отделения Пузырей и выпалил: «Ничему не удивляйтесь и пока молчите!» Я не успел отреагировать на это неожиданное появление взволнованного командира отделения, как буквально вслед за ним по ступенькам скатился большой клубок связанного таким образом человека, что голова его и руки закутаны плащ-палаткой и обвязаны вместе какой-то веревкой. Вслед за ним, неестественно что-то крича по-немецки, быстро перебирая ногами ступени, ввалился мой «переводчик» Виноградов. Ну, думаю, «языка» приволокли! И как же это удалось им, да еще почти засветло! А эта мысль пришла мне потому, что я все-таки понял смысл нескольких фраз Виноградова, обращенных к плененному, да и его торопливых ответов «Я…Я…Я…», означающих полное и безоговорочное согласие на что-то. Потом Виноградов четко по-немецки, обращаясь к несуществующему какому-то «обер-лейтенанту», что-то доложил и с помощью другого штрафника стал развязывать стоящего на коленях плененного. Я понял, что этот доклад обращен ко мне, и ожидал увидеть пленного фрица, но почти обомлел, увидев… Гефта! Оказывается, в очередной раз его, струсившего и снова не ведущего наблюдения за противником, командир отделения и несколько штрафников связали, а теперь приволокли ко мне в землянку. Наверное, как и современные преступники не терпят в своей среде насильников, так и тогда это было похоже на месть насильнику с их стороны.

Тут «развязал» язык Пузырей. И пока он рассказывал, как Гефт, снова закрыв голову плащ-палаткой, прятался в окопе, у них, наблюдавших за ним, родился план имитировать захват языка немцами, по дороге снова надавав ему изрядное количество крепких тумаков. Сам Гефт, до которого стала доходить ситуация, где он при мне давал согласие сотрудничать с фашистами, будто не по-человечески стал вначале завывать, потом просто выть и, наконец, упал на пол землянки и зарыдал в голос. Дошло, наверное, до него, что будет, если я о случившемся доложу комбату или хотя бы особисту Глухову.

Я понимал, что мой приказ «проучить убедительнее» был выполнен с лихвой. Поэтому я приказал отобрать у Гефта оружие (как бы чего он сдуру или со страха не наделал!), а его самого посадить в отдельный окоп и приставить охрану. Получилось что-то вроде гауптвахты.

До утра его, дрожащего от страха и пережитого, продержали там, а назавтра я имел с ним продолжительную беседу, от которой, честно говоря, не получил никакого удовлетворения (хотя от наглости Гефта не осталось и следа). Просто мне никогда еще не приходилось иметь дело с таким патологическим трусом. Командиру отделения я приказал вернуть ему оружие, но на все время пребывания в батальоне установить за ним наблюдение.

После этого случая Гефт перестал прятаться во время артобстрелов, и мне показалось, что он переборол свою трусость. Тогда я вспомнил кого-то из классиков, говоривших, что первая, даже ничтожная победа над собой – это уже хотя и маленький, но все-таки залог будущей стойкости. И я надеялся, что уж после этого события он, если не будет ранен, отбудет все свои три штрафных месяца полностью. Правда, этому моему предположению не суждено было сбыться.

Надо отметить, что в этом сравнительно длительном оборонительном периоде боевых действий было хорошо налажено и снабжение, и работа полевой почты, и всякого рода информация. Нам регулярно доставлялись, хоть и в небольшом количестве, даже центральные газеты «Правда», «Звездочка» (как называли «Красную звезду»), «Комсомолка» и другие, а письма даже из далекого тыла приходили (мне, например, от матери и сестрички с Дальнего Востока), хотя иногда и со значительной задержкой, но всегда надежно. Кстати, здесь я получил от родных письмо, надолго поселившее в моей душе горечь потери, о том, что мой самый старший брат Иван, на которого я был очень похож и который был во всем примером для меня, погиб на фронте еще в 1943 году…