Марий и Сулла - Милий Езерский

Сенаторы, угодливо улыбаясь, молчали, боясь возражать против грубого нарушения Суллой древнего Закона об апелляции. Только один Квинт Сцевола начал было спорить, но Сулла притворился, что не слышит, и, поспешно встав, вышел на улицу.

Однажды, проходя по форуму, он увидел Цинну, беседовавшего с плебеями, и, подойдя к нему, сказал:

— Я рад, что популяры, вождем которых ты состоишь, благоразумнее Мария и Сульпиция, оскорбивших консулов. Ты, кажется, умереннее двух этих головорезов…

— Я всегда стоял за твердую, справедливую власть, — не задумываясь, ответил Цинна. — Понимаешь, — за власть… как тебе объяснить?.. За смешанную форму правления…

— И преимущество?

— Конечно, на стороне сената, — поспешил его уверить Цинна, насмешливо прищурив глаза. — Ты, конечно, согласишься со мной, благородный Люций Корнелий, что…

— Подожди, — прервал его Сулла, — Ты говоришь о смешанной форме правления, но кто же проповедовал охлократию?

— Охлократию? — удивился Цинна. — Первый раз слышу, клянусь Юпитером.  

— Разве ты не знаешь, что Марий и Сатурнин некогда мечтали о господстве рабов и плебеев?

— Мне кажется, что ты ошибаешься. Марий подавил восстание Сатурнина.           

«Глуп он или притворяется? — думал Сулла, следи за суетливыми движениями Цинны. — Ну, конечно, притворяется, я вижу его насквозь… Плебеи мешают моим племянникам получить магистратуру потому только, что я выгнал из Рима двух собак. Что ж! Они сильнее меня, да и не время ссориться с Ними: меня ждет Митридат. Ну, а Цинна? Хитрит и обманывает, но я усыплю сперва бдительность популяров, а потом посчитаюсь с ними…»

Из толпы выбежал раб и, бросившись к ногам Суллы, положил обезображенную голову.

— Чья? — спросил консул.

— Сульпиция Руфа.

— Ты его убил?

— Нет, господин, он бежал в Лаврент и спрятался в лавровом лесу. Я его выдал, и он бросился на меч.

Сулла подумал.

— За это обещана свобода, и ты ее получишь. А за предательство — эй, Базилл! — надеть на него пилей и сбросить с Тарпейской скалы…

Невольник побледнел.

— Господин, я исполнил твое приказание! Никогда я не был предателем.

— Молчи, вольноотпущенник! Ты заслужил смерть. Сегодня ты предал его, а завтра предашь меня. Таким людям нет веры!

— Господин! — завопил раб, бросившись на колени. — Я буду самым верным твоим слугой!..

Но Сулла, не слушая его, возвысил голос:

— Слышал, Базилл, что я приказал? А голову Сульпиция воткнуть на шест и выставить на Прорострис.

Потом, повернувшись к Цинне, взял его под руку и пошел по улице.

XV

Выступая против Рима, Сулла заранее обдумал, какие меры следует принять для подрыва власти популяров и какие законы отменить и провести, чтобы спасти, по его мнению, республику от деспотизма народных трибунов и тирании Мария и Сульпиция. Его гибкий ум, природная хитрость и коварство подсказывали, что надо делать. Он понимал, что, привлекая к управлению государством самых состоятельных граждан, передает власть всадникам, «денежным мешкам» республики, и отнимает ее у незажиточных квиритов. «Поэтому нужно ослабить значение всадников, — думал он, — создать в их рядах недовольство и заручиться поддержкой плебса, хотя бы косвенной». Долго он размышлял, как приступить к Делу, и наконец остановился на долговых обязательствах: «Если я сохраню их и высший процент не уменьшу — торгаши придут в ярость и отшатнутся от меня». Как рассчитывал, так и случилось: всадники выказали ему недоверие и стали выдвигать на должность консула врага его, Цинну.

Сулла ехидно улыбался, следя за событиями: знал, что Цинна не сможет удержаться при поддержке всадников и ему, новому консулу, придется опираться на новых граждан и вольноотпущенников, добивающихся уравнения в политических правах с римлянами.

«Пусть будет разлад и борьба, — думал Сулла, — а я отправлюсь против Митридата и, усмирив его, возвращусь в отечество, чтобы еще больше укрепить восстановленную власть аристократов».

Взяв Рим, он решил пока отомстить приверженцам Мария, которые преследовали и убивали его друзей и сторонников. Казнив нескольких человек, он оставался п Риме, как бы не помышляя о войне с Митридатом, и старался сблизиться с популярами, но это не удавалось, хотя он и способствовал избранию консулом Цинны.

Всадники и популяры недоумевали («Он идет против себя». — «Нет, он стоит за нас!»), и сам Цинна не знал, что думать. Враг Мария и Сульпиция не казался врагом плебса и сторонником оптиматов, а честным поборником права, законов, порядка; он любил родину, думал о ее благосостоянии — чего же больше? И Цинна, изойдя на Капитолий с камнем в руке, принес присягу па верность Сулле.

— А если я нарушу клятву, — воскликнул он, — и стану предателем — пусть меня выбросят из города, как я бросаю этот камень!

И он швырнул его в сторону Тарпейской скалы.

Сулла усмехнулся: он не верил Цинне. Он презирал его как человека, ненавидел как популяра. «Нужно привлечь на свою сторону хотя бы нескольких плебеев, — думал он, — а имея нескольких, я добьюсь большего: они приведут мне сотни, а потом и тысячи».

Однако надежды его не оправдались. Плебс не любил Суллу и боялся: эти холодные голубые глаза, равнодушно-невозмутимое лицо, презрительная улыбка, высокомерие патриция — всё это отталкивало плебеев. Да и сам Сулла понял вскоре тщетность своих надежд.

Получив консульство, Цинна начал разрушать установленный порядок. Он требовал суда над Суллой и уговаривал народного трибуна выступить с обвинением. Но Сулла был спокоен: под рукой были легионы.

«Если вспыхнет мятеж, — думал он, — я не пощажу популяров и плебеев, сожгу и разрушу Рим, как некогда Сципион Эмилиан разрушил Карфаген».

При этой мысли лицо его становилось каменно-страшным, глаза дикими, и он хватался за меч, точно наступило уже время предать Рим огню, а плебс — мечу.

Встречаясь с Цинной, он делал вид, будто ничего не знает, острил и беззаботно хохотал, и Цинна думал: «Не понимаю, клянусь Вестой, глуп он, что ли?! Не знать, что происходит в Риме! Или он слепо доверяет мне? Должно быть, так…»

Сулла расспрашивал его о знакомых нобилях и всадниках и, узнав, что Тит Помпоний отплыл в Элладу, — опечалился.

— Остроумный человек, веселый собеседник, — выговорил он с сожалением. — Я полюбил его всем сердцем. А Цицерон? Говоришь, слушает академика Филона, ученика Клитомаха? Счастливец! Клитомаха я люблю за прекрасную душу и уважаю за красноречие. А Красс? Серторий?

Он улыбался, слушая Цинну, сжимая кинжал под тогою: «Убить гадину на месте или подождать? Пусть царствует, когда я уеду… А вернусь — легче будет выкорчевать гнилые пни…»

Ласково простившись с ним, Сулла ушел по направлению к храму Кастора. Ликторы шли впереди, расталкивая народ.

Он любил бродить по городу, наблюдать за жизнью квиритов, посещать невольничьи рынки и любоваться нагими юношами и девушками, выставленными на продажу.

Подходя к катасте, он, прищурившись, ускорил шаг.

Издали не мог разглядеть, был ли это нагой эфеб или нагая девочка: смуглое тело, тонкие руки, стройные ноги, приподнятая голова, покоящаяся на выгнутой шее, вызвали мысль о статуе, высеченной искусной рукою ваятеля.

Сулла подошел ближе. Перед ним был эфеб. Он посматривал на римлян черными блестящими глазами, и Сулле показалось, что он взглянул на него с легкой улыбкою в глазах.

— Продаешь? — спросил консул подбежавшего купца.

— Продаю, господин мой!

— Сколько хочешь?

Грек назвал баснословную сумму.

— Один талант, — твердо сказал патриций, и лицо его побагровело. — Знаешь ли, с кем говоришь, презренная собака?

Кругом зашептались: «Сулла… Сулла…», и грек, побледнев, низко поклонился.

— Бери, господин, за один талант, — залепетал он. — Этот эфеб красив и неглуп — увидишь!

— Пусть оденется.

Сулла отсыпал купцу серебро и, взяв мальчика за руку, пошел домой.

Впереди них шли двенадцать ликторов.

XVI

Купленный раб был грек, по имени Хризогон, грамотный, смышленый, родом из Эпидавра. Он знал наизусть отрывки из «Илиады» и «Одиссеи» и хорошо пел. А пение Сулла очень любил.

Нередко в атриуме они пели вдвоем. Хризогон начинал строфу, а Сулла подтягивал низким голосом, и песня разрасталась, сопровождаемая тихими вздохами струн.

Однажды они пели отрывок из VI песни «Илиады», и когда раб старательно выводил молодым, гибким голосом прощальные слова Андромахи:

«Гектор, ты все мне теперь: и отец, и любезная матерь» [25]

господин внезапно умолк и, отняв у него кифару, сказал: