Да будем мы прощены - Э. М. Хоумс

– Нормально, вполне. А ты?

Я оглядываю комнату, и перед глазами все как в тумане. Я как минимум наполовину ослеп и не знаю, временно это или постоянно.

– Я о тебе думала, – говорит она. – Много думала. Но надо было подождать, прежде чем тебе звонить. Прийти в форму.

Я что-то согласно мычу.

– Прости, что я деталей не помню, но кем ты интересовался: Ричардом Никсоном или Ларри Флинтом?

– Никсоном, – говорю я. – Никсон умер от инсульта, и сам не знаю почему, но когда и со мной инсульт случился, я все время думал о Никсоне. Чувство такое было, будто я знал всегда: нас что-то связывает, но только сейчас понял, что это не убеждения или политическая философия, а что-то чисто человеческое, на эмоциональном уровне. Я считаю, с ним несправедливо обошлись.

– А я вот думаю, не сообщить ли тебе одну идею, – прерывает она.

– Я весь обратился в слух.

Может, это и правда, если учесть, что у меня с глазом.

– Тебе бы надо с Джулией поговорить, – сообщает она с энтузиазмом и уверенностью, как о решенном деле.

– С Джулией?

– С Джулией Эйзенхауэр.

– С Джулией Никсон Эйзенхауэр? – спрашиваю я несколько недоверчиво.

– Да.

– Нет, правда?

Я вдруг радуюсь, как будто весь поток событий и слов вдруг отхлынул, оставив эти три имени: Джулия Никсон Эйзенхауэр. Как когда-то радостно запнулся Гумберт Гумберт о три слога: «Ло-ли-та».

– Правда.

Я хохочу в голос. Потом, придя в себя, спрашиваю:

– Неужели это возможно?

– Не спрашивай. – И после паузы: – Ладно, раз уж совсем в открытую: она свояченица моего мужа. Попросить ее, чтобы тебе позвонила?

– Буду рад.

– Не знаю, насколько ты в теме, но в последние годы были некоторые трения по библиотеке.

– Да.

Я вспоминаю различные публикации относительно завещания Бебе Рибозо на девятнадцать миллионов долларов и трения между Джулией и Тришей насчет того, как должна работать библиотека.

– Но тут еще кое-что. – Она замолкает, потом говорит: – Я хочу тебя видеть. Поговорить, вместе пообедать.

– Согласен, – говорю я. – Не вижу препятствий.

– Просто пообедать, – уточняет она.

– Само собой.

– Когда?

– Когда тебе удобно, у меня никаких дел нет.

– Хорошо, – говорит она. – Давай через пару дней – на случай, если ты передумаешь или я снова сойду с рельсов.

– Пятница подойдет? – предлагаю я.

– Пятница, – соглашается она. – И я предложила бы «Джерк К’зин» – не потому, что мне название нравится. Там дешевизна бешеная.

– А ты выбери другое что-нибудь, – говорю я. – Такое, что тебе действительно нравится. Куда ты хочешь пойти.

– Ты бывал когда-нибудь в «Кварри таверн»?

– Нет, – отвечаю я. – Я вообще нездешний.

– Там отлично, – говорит она. – Потрясающую пиццу с тефтелями делают. Про меня знают, что я ее в машине ем. Там и увидимся. И я дам Джулии твой телефон.

– Жду с нетерпением, – говорю я.

Она добавляет после паузы:

– Если Джулия спросит, как мы познакомились, скажи, что на барбекю виделись. Нет, постой. Скажи просто – дети и спорт, без подробностей.

– Понял.

– Ну, ладно тогда. Рада, что мы поговорили. Просто почему-то о тебе думала. Впрочем, говорила уже.

– Пятница в полдень, – отвечаю я.

– Пятница в полдень, – повторяет она.

– До пятницы, – говорю я и рассыпаюсь. Я одновременно и на подъеме, и подавлен, и, ну, да, дальше разговаривать было бы трудно.

Может ли быть, чтобы эта женщина, которую я не помню, держала в руках ключи от будущего?

У меня кружится голова, уносит восторг – только на самом деле она и не кружится, а пульсирует болью. Я себе говорю не заводиться слишком, не обольщаться – все может оказаться совершенно напрасно.

Я себя сдерживаю, не даю себе выдернуть из себя чеку… и от этого слова начинаю ржать. Чек! Чекерс, знаменитый кокер-спаниель Никсона! Проигрываю мысленную сноску – как каталожную карту. Чекерс, умер в шестьдесят четвертом, похоронен на кладбище домашних животных «Байд-э-ви», недалеко от того места, где живет тетя Лилиан. Может, в следующий раз, как куда-нибудь поеду, навещу.

Возможно, это и есть тот момент, тот большой прорыв, тот стремительный старт, которого я ждал. Джулия Никсон Эйзенхауэр – и я!

Тесси в ванной подлизывает за мной пол, наводит порядок.

– Хорошая собачка, – говорю я, понимая, что мое настроение полностью продиктовано этой переменой ветра.

Поднимаюсь наверх принять душ и подготовиться к занятию. Глаз выглядит плохо: красный и распухший. Закапываю какие-то капли из аптечки, они бешено жгут. Не удивительно – они для ушей. Снова промываю глаз. Принимаю душ, одеваюсь и еду преподавать, гордясь собой, что не забыл прихватить пустые коробки. Сегодня – день сбора вещей: планы занятий за годы, оценки студентов, примеры хороших и плохих работ – все это будет отредактировано и, подчеркнутое, плотно забито в картонные ящики из-под бухла. Предвидя конец, я хочу смыться намного раньше его официального объявления. В свой последний день просто поставлю точку: провел последнее занятие – и ушел.

Когда я захожу на факультет, меня останавливает секретарша.

– Декан хотел вам сказать пару слов.

Как можно более непринужденно я засовываю физиономию в кабинет декана.

– Искал меня?

Декан, мой бывший друг Бен Шварц, поднимает глаза:

– Как жизнь?

– Какой ее аспект тебя интересует?

Декан отвечает не сразу:

– Я тебя много лет знаю, мы старые друзья.

– Верно, – отвечаю я. – Не так давно ты меня позвал на ленч, заказал тарелку супа и полбутерброда и сказал мне, что моя карьера окончена. Ты сказал так: «Мы наняли этого деятеля с новым подходом к преподаванию истории: нацеленность в будущее. Вместо изучения прошлого студенты исследуют будущее – тут главное теория вероятностей. Мы думаем, что это менее депрессивно, чем пересматривать фильмы Запрудера».

– Не было бутерброда, – отвечает декан. – Только суп. И решение не полностью мое было. Мне хочется считать тебя своим другом: это ведь я тебя брал на работу.

– Не ты. Мы были коллегами, ты мне сказал, что есть вакансия, но нанимал меня не ты. Честно говоря, я полагаю, что если бы мог заказывать суп ложками, то взял бы ровно две.

Он ничего не отвечает.

– Чего ты хочешь? – спрашиваю я, думая, не хочет ли он, чтобы я понял его и простил.

– Пойдем пройдемся, – предлагает декан, надевая куртку.

Мы выходим из здания и идем к его машине.

Парковка забита компактными автомобилями разных возрастов – у нас почти все студенты приезжают на машинах. Отражение солнца в этом море хрома слепит глаза. Мы считали себя избранными – потому что для преподавателей были отведены маркированные места на парковке, – пока один аспирант инженерного факультета намеренно не разбил в хлам машину на месте с номером 454, и администрация решила, что лучше сделать парковку без различий, демократичную – с исключением только для тех, у кого на машине инвалидный знак.

Босс отпирает дверцы своей «тойоты». Песня автоматического замка эхом отдается от других машин. Я себе представляю, что когда-нибудь автомобили начнут отвечать друг другу на чириканье в постмодернистской перекличке. Гибридные, где вы? Чирп-чирп, мы везде.

Он вытаскивает из-под сиденья конверт – стандартный белый номер 10 – и подает его мне.

– Возьми.

Я не вынимаю рук из карманов.

– Возьми, – повторяет он уже настойчиво.

– Что это?

– А по виду не понятно?

– С виду похоже, что это деньги.

Он сует конверт мне.

– Ты идиот, – говорит он. – Я пытаюсь тебе помочь. Мне хреново. Я должен был все это по-другому сделать. А вот ты, – это он мне, – вот ты должен был свою книгу закончить.

– Жертва виновата, – говорю я, не вынимая рук из карманов.

– Я не мог тебя прикрыть. Мне нечем было подкрепить свою точку зрения.

И он снова сует мне конверт.

– Спасибо, не надо.

– На каком основании?

– На том, что я ни у кого не возьму конверта с деньгами. Насколько я тебя понимаю, ты меня подставляешь. Секретарша – свидетель, как ты меня вызывал, заставил пройти к твоей машине, где был спрятан конверт. Не сомневаюсь, что тут повсюду камеры, которые все записывают. А в машине – микрофоны.

– Ты параноидальный кретин.

– Я специалист по Никсону, – отвечаю я. – И знаю, о чем говорю, – бросаю я, резко поворачиваясь и направляясь к зданию.

– Куда ты?

– Присутственные часы.

Я слышу чириканье запираемой машины, потом его тяжелое дыхание и топот, когда он догоняет.

– Послушай, дело тут не в деньгах… – начинает он.

– Но ты же суешь мне именно деньги. По-тихому, чтобы я тихо ушел в ночь.

– Это мои деньги, не факультета.

– Тем извращеннее все это выглядит.

– Я надеюсь, ты передумаешь, – говорит он, входя со мной в здание. – Считай это творческим грантом.

Я беру коробки, оставленные у двери кабинета, – одна уже необъяснимым образом заполнилась мятыми бумагами. Как получилось? Может, студенты тренировались кидать бумажки в цель?