Да будем мы прощены - Э. М. Хоумс

– Уинстон Черчилль! – говорит Джордж.

– Шарль де Голль! – отвечаю я.

– Никита Хрущев! – Это Джордж.

– Барри Голдуотер и Рой Кон, – говорю я.

– Герберт Гувер!

– Вилли Ломан, чтоб его!

Гервин выхватывает что-то вроде банки дезодоранта, взметает ее в воздух и распыляет – раздается неожиданно громкий ГУДОК, вроде как клаксон мощного грузовика.

– ТАЙМ-АУТ! – выкрикивает Гервин. Мы с Джорджем одновременно пытаемся что-то сказать, но Гервин перебивает: – Тихо! Все на улицу.

Мы с Джорджем распихиваем по карманам призы, оставляем кукол и идем за Гервином, который несет коробку с призами, бормоча про себя, что теперь нельзя будет играть в «ходьбу доверия» с повязкой на глазах и почему всегда все должно быть так трудно?

Мы выходим на холмы за главным зданием, и у меня наступает момент полного понимания, почему так сражались за эту землю отцы-основатели. Она величественна, прекрасна.

Гервин бросает мне футбольный мяч, я его ловлю, мы начинаем им перебрасываться. Идиллия – синее небо, запах свежескошенной травы, зеленые пятна от нее на коленях. Мяч летает и летает, идет разговор о командах или против них, но Гервин повторяет: держим его в движении, держим в движении. В какой-то момент доктор достает из кармана фотоаппарат и начинает снимать. Джордж начинает играть на камеру, изображать героические усилия, ярость. Не знаю, зачем Гервин снимает, но он в таком трансе, что кажется невозможным прервать его вопросом.

Розенблатт бросает мяч мне, я его ловлю, оглядываюсь и вижу, что Джордж летит ко мне, как шар боулинга, как торпеда. Сбив на землю, он молотит меня кулаками. Мы катимся вниз по склону, закрученные приливом братской ярости. Неподалеку стоят Гервин и Розенблатт, потом Розенблатт бежит прочь. Я стараюсь не оказаться внизу. У подножия холма мы перестаем катиться, Джордж меня молотит, подавив сопротивление, только кулаки мелькают. Гервин стоит рядом, но не пытается его остановить.

– Ах ты, гад гребучий, сука, это тебе еще мало, сука, дерьмо собачье, мало…

Я без особого успеха пытаюсь защитить лицо, ребра, яйца. Откуда-то прибегает Тесси, спущенная с поводка, бежит к нам, громко лая, пытаясь прекратить безобразие, лает Джорджу в лицо, а потому – мне в ухо, и Джордж – «случайно или нет» – бьет ее по морде. Она с воем отскакивает. Джорджа стаскивают с меня санитары.

Я лежу на траве, окровавленный, избитый, стараясь перевести дыхание. Никто не пытается мне помочь. Никто ничего не делает. Я лежу, и первая моя мысль не о себе, а о детях. Я должен защитить Нейта и Эшли. Что бы ни случилось, я не могу допустить, чтобы этот монстр оказался снова рядом со своими детьми. Я смотрю на Джорджа – он тяжело дышит, рвется, явно хочет еще, и его удерживает четверка здоровенных парней. Я переворачиваюсь, медленно собираюсь, – подтягиваю каждую конечность по очереди. Подбежавшая Тесси лижет меня в лицо.

Призы вывалились из карманов и рассыпались по поляне – йо-йо, бумажный самолетик (помятый), резиновая змея, китайская ловушка для пальцев.

Хромая в сторону главного здания, я смотрю на Гервина, ожидая какой-то реакции. Наконец он произносит:

– У меня нет слов.

– Если вы не способны как минимум защитить меня физически, я не могу участвовать в вашей затее. И вам еще чертовски повезет, если я не подам на вас в суд за неспособность держать пациента под контролем. И лед, мне нужен лед.

Кто-то приносит лед – мусорные пакеты, набитые льдом и завязанные сверху.

– Хотите, вас осмотрит врач? – спрашивает Гервин.

– Нет. Я только хочу, чтобы мне вернули собаку. И домой.

– Я так понимаю, с Джорджем вы прощаться не желаете?

– Очень смешно, – отвечаю я. – Чтобы он еще нанес нокаутирующий удар?

Ожидая, чтобы мне пригнали машину, я слышу, как кто-то из них говорит:

– На самом деле для нас очень хорошо. Отличное посещение. Мы видели Джорджа с той стороны, с которой не увидели бы иначе никогда. Тут есть с чем работать.

Когда пригоняют машину, Тесси уже в ней, и моя сумка там, и ее, полностью собранные. А мне дико больно, и становится все больнее, во всех частях тела, и в тех, что сгибаются, и в тех, что нет. Морщась и охая, я опускаюсь на водительское сиденье. Подгоняя его, я замечаю бумажный пакет, на котором написана моя фамилия. В пакете две бутылки воды, бутерброды с арахисовым маслом и вареньем и полиэтиленовый пакет с морковными палочками. Блин, кто же для взрослого мажет на хлеб арахисовое масло с вареньем? Я съедаю бутерброды, думая, нет ли в этом высокомерной снисходительности.

На остановке для отдыха я иду в туалет, задираю рубашку и рассматриваю в щербатом зеркале собственный бок цвета сырого мяса. В досаде, что не дал сдачи, не отбивался лучше, я иду в местный магазин и беру с полки адвил. Тут передо мной пытается влезть какая-то женщина, я ей говорю:

– Эй, я тут раньше стоял.

А она мне отвечает:

– Не стояли вы тут, я бы не стала лезть.

Мне надоело быть размазней, и я ее отпихиваю локтем в бок, в буквальном смысле прокладываю себе дорогу локтями.

Продавец за конторкой выхватывает какой-то здоровенный, длинный черный зонтик и раскрывает его прямо мне в лицо. Он мне говорит, чтобы я уходил из его магазина, и тычет в меня металлом.

– Я ранен, – отвечаю я. – Я пытаюсь вам заплатить за адвил.

– Ты хулиган! – заявляет он с сильным индийским акцентом. – Я хулиганов не обслуживать. Уходить и не приходить никогда.

– Адвил я забираю, – говорю я в ответ. – Вот здесь, на шоколадных батончиках, оставляю десятку.

Я, пятясь, выхожу из магазина, оступаюсь на ступенях и падаю в лужу масла и бензина. Возвращаюсь к машине, весь провонявший, прямо на парковке снимаю рубашку, надеваю вчерашнюю, проглатываю четыре таблетки адвила и запускаю мотор. Гоню домой, по дороге думая, как все это дико и что никогда я туда больше не поеду. Тут звонит мой сотовый. Адвокат Джорджа.

– В больнице мне сказали, чтобы ты больше туда не приезжал. Ты угрожал пациенту и работникам.

– Джордж на меня напал. Физически.

– Они это увидели иначе. По их мнению, ты его спровоцировал. Ты не бросал ему мяч, ты разговаривал только с врачами, а с ним нет, ты его унижал, заставлял чувствовать себя лишним, ущербным.

– Боже мой, это бред! Они психи, это просто какой-то цирк уродов. Никогда не видел более психованной шайки специалистов по психическому здоровью. Ты знаешь, что один из них планирует подвергнуть Джорджа операции на мозге, но ему еще об этом не сказал? Как в фильме ужасов. А вообще, как ты это заведение нашел?

– У меня там зять, – говорит адвокат.

– Он пациент?

– Главврач, – отвечает адвокат, и связь начинает прерываться, потрескивать, потом рвется начисто, и трубка глохнет.

– Алло? – спрашиваю я. Ответа нет. – Алло!

Понедельник, я снова в доме – в буквальном смысле на месте преступления. У меня все то же жуткое ощущение, будто я тону. В доме какая-то сила, вроде электромагнитного поля, и она гнетет меня невероятной тяжестью.

При возвращении из поездки меня перед самой дверью окончательно оставляют силы. Вхожу – и не могу функционировать. Как в «Штамме «Андромеда» Майкла Крайтона, костный мозг у меня рассыпается в пыль. Я себе представляю, как меня найдут через несколько дней на полу мертвым, кровь превратилась в тонкий зеленый порошок, и когда мне непонятно зачем надрезают руку, он сыплется на пол, как мелкое драже. Почему «непонятно зачем»? Потому что кому это надо – разрезать человеку запястье? Рядом со мной будет сидеть кошка, невозмутимая, она будет чиститься, вылизываться, протирать глаза. Я вижу, как люди в белых халатах пытаются забрать ее в качестве образца выжившей фауны.

Я сижу на полу и рыдаю. Что случилось? Что со мной? Я сижу и ненавижу всех и вся, больше всего себя самого – вот это правда, более всего другого правда, потому что я больше всего сам собой разочарован. Как случилось, что поколение «Я» потерпело такой крах?

Как будто я ждал, что моя жизнь пойдет на стремительный взлет и полет будет на много лет. Иногда я думал, что иду вперед, приближаюсь к цели, иногда я будто просто ждал, чтобы меня открыли, – но кто? Когда я сейчас смотрю на себя, на свою наполовину потраченную жизнь, мне невыносимо думать, что вот здесь я и кончился. Кончилась жизнь? А она вообще начиналась?

Я ничего в жизни не сделал. Если точнее, то кое-что сделал, чудовищное по последствиям, и это было преступление, которое повело к убийству Джейн. Успешность моя в супружеской измене, роль приспешника в убийстве – да, есть чем гордиться.

Мысли перепрыгивают к моей теории насчет президентов. Они бывают двух видов: те, кто усиленно занимается сексом, и те, кто начинает войны. Короче – только не цитируйте меня, поскольку это очень коротко и неполно, – минет предотвращает войну.

И не могу не думать: хотел ли Джордж и меня убить? Уверен, что остановил его только нарциссизм: убить меня – значило отчасти убить себя. Это также объясняет, почему уцелели Нейт и Эшли.