Персонных дел мастер - Станислав Десятсков

Разговор шел неторопливый, по-старинному учтивый и осторожный. Самый старший среди гостей, дряхлый старик с красными глазами и надменной складкой сухих губ, пересыпал свою речь латинскими изречениями, нарочито щеголяя той старинной образованностью, которой славилась вельможная шляхта в ушедшем семнадцатом столетии.

— На мой взгляд, князь, не ваш выскочка Пуфен-дорфий, а преславный Макиавелли приближается к истине, когда утверждает: «Государю важнее, чтобы его более боялись, нежели любили».

— Но коли позволит пан гетман,— вмешался в беседу тучный иеромонах с черной как смоль бородой,— Макиавелли некогда писал и иное: «Лучшая крепость для государя — расположение к нему подданных!» — Монах округлял толстые красные губы, с трудом сдерживая трубный, привыкший к проповедям с амвона глас.

— В моем случае Макиавелли говорит sub specie alternitatis (с точки зрения вечности), в вашем же, отец Феофан, автор идет a contrario (от противного).—Хотя гетман Мазепа и отвечал иеромонаху, обращался он исключительно к князю Дмитрию, признавая только в этом Гедиминовиче лицо себе равное, так что ответ Прокоповичу выходил как простая вежливость гетмана по отношению к хозяину.

Голицын негромко хлопнул в ладоши и приказал выросшему на пороге секретарю принести из своей богатой и известной всем книжникам библиотеки сочинение Пуфендорфия «О законах естества и народов». Бесшумно скользящие по паркету лакеи в цветных ливреях и париках зажгли восковые свечи в бронзовых канделябрах, и погруженная дотоле в полумрак гостиная предстала во всем своем полуевропейском, полуазиатском великолепии.

Зеркала, установленные во весь рост в оконных простенках, отражали противоположную стену, укрытую дорогими коврами, увешанную кривыми черкесскими .саблями, оправленными золотом и серебром. Над дверью, ведущей в гостиную, сочными красками поблескивала венецианская картина, на коей обнажала белоснежную грудь золотоволосая красавица, из другого же угла печально и строго взирала Богоматерь Одигитрия с потемневшей иконы.

Княжеский секретарь — молодой человек в кафтане, украшенном княжеским вензелем, — выскользнул из потайной дверцы и почтительно протянул князю книгу с золотым обрезом, после чего исчез так незаметно, словно его и не было.

По всему видно было, что князь Дмитрий неоднократно читал книгу Пуфендорфия. Он легко нашел отмоченное на полях место и прочел с неким тайным волнением:

— «Счастлив народ, не зависящий от прихотей своего государя, и еще счастливее государь, счастье и слава коего в добрых делах!»

— Так то о нашем государе Петре Алексеевиче прямо написано! Вся его жизнь проходит в добрых делах, и более всего он печется о счастье и славе своих подданных. Виват нашему обожаемому монарху! — И старый гетман вскочил с неожиданной для его лет проворностью.

«Кабы я ведал, где ты ныне обедал, знал бы я, зачем ты нам побасенки сказываешь, Иван Степанович»,— подумал про себя князь Дмитрий, чокаясь с Мазепой. Сколько уже доносов на Мазепу проходило через его руки в царскую ставку, но ни одному из них ни Петр, пи его канцлеры не давали веры. Доносчиков же выдавали с головой на гетманский правеж, и здесь Мазепа не знал пощады. Сам же не уставал всюду трубить о своей верности его царскому величеству. И все же не умом даже, а каким-то потаенным чувством князь Дмитрий упрямо не верил гетману и его ближней казацкой старшине. Он видел косые взгляды, бросаемые большой старшиной на русских офицеров, слышал за своей спиной вечные двусмысленные недомолвки и недосказки. И потому упорно давал ход всем бумагам против Мазепы, хотя и знал, что вызывает тем большое неудовольствие у самого Петра Алексеевича.

«Я тебе рад, да боюсь, что ты вороват»,— вспомнил Голицын старинную поговорку и, чокаясь за государево здравие с вельможным гетманом, заглянул ему прямо в глаза. Но глаза у Мазепы старчески слезились, и в глазах тех стоял туман.

Князь Дмитрий перевел затем взгляд на Феофана Прокоповича и остался доволен. Сей киевлянин хотя и окончил коллегиум святого Афанасия в папежском Риме, в трудный час не изменит, потому как вынес из всех своих заграничных странствий твердую веру в единство судеб славянских народов. А людям, имеющим столь твердую веру, князь Дмитрий, сам разумный политик, привык доверять больше, чем иным казацким старшинам, только и мечтающим о привилегиях польского панства. Князь Дмитрий приказал лакею распечатать бутылку рейнского. Некоторое время молча сидели у камина, вслушиваясь в потрескивание поленцев, наблюдая за причудливыми изгибами пламени. И как легкий пожар в камине, снова разгорелась беседа. Речь зашла о единстве славянского мира — излюбленной теме Голицына и Прокоповича. Князь Дмитрий еще в годы своего обучения за границей, в Далмации, лично столкнулся с южными славянами, изнывавшими на Балканах под турецким игом. С тех пор он, как и Прокопович, стал горячим партизаном славянского дела.

— Славяне славянам рознь! — неожиданно вмешался в беседу Мазепа. Правда, гетман вовремя спохватился и вернул своему лицу прежнее безразличное выражение.

— И впрямь, ясновельможный пан гетман, славяне славянам рознь. Коль верить иным европейским историкам, мы, руссы, ведомы в истории европейской еще со времен царя Митридата под именем готов, в то время как вы, поляки, ведете свой род от- пылких сарматов...

— Прошу сиятельного князя извинить меня, но я тоже не поляк, а исконный русич! — горячо перебил Голицына гетман,— И ежели я был в молодые годы покоевым у короля Яна Казимира, то это вовсе не значит, что я коренной поляк. Сын Богдана Хмельницкого тоже служил когда-то у польского короля, но оттого не переменил ни рода, ни отчизны!

«И все же ты охотно подписывал бы свои универсалы как Ян, а не Иван Мазепа,— насмешливо подумал князь Дмитрий, взирая на разгорячившегося гетмана.— И мнится мне, что и Гриць-запорожец, и полковники Кочубей и Искра писали чистую правду, виня тебя в прямых сношениях с неприятелем. Но что решат царь и Головкин, допрашивающие сейчас сих правдолюбцев в Смоленске? Того я не ведаю...»

Здесь, словно уловив мысли Голицына, Мазепа тихонько рассмеялся как бы над самим собой.

— Впрочем, что я тут вам глаголю, Панове, точно оправдываюсь в чем... Ведь сам великий государь доверяет мне! — И Мазепа гордо поправил ленту ордена Андрея Первозванного, первенствующим кавалером которого он состоял.

В это время послышался шум подъезжающей кареты. Затем быстрые и по-военному решительные шаги раздались на лестнице, ведущей на второй этаж. Двери гостиной распахнулись, и на пороге вырос генерал-майор и бессменный полковник Семеновского полка Михайло Голицын, младший брат князя Дмитрия. Как человек молодой (ему не было в ту пору и тридцати трех лет) и не заматерелый в старых обычаях, Михайло Голицын вошел в гостиную легко и свободно, отвесил учтивый общий пойлом гетману и Прокоповичу, обернулся к брату и здесь внезапно переменился. Может, оттого, что старший брат заменил ему в свое время рано скончавшегося отца, а может, и из-за родового уважения к старинным обычаям, князь Михайло словно лишился своей светской свободы и развязности. Он степенно, по-старобоярски перекрестился на висящие в углу образа, затем подошел к старшему брату и почтительно поцеловал ему руку. Князь Дмитрий в свой черед по-отечески поцеловал брата в лоб и тогда лишь осведомился, откуда он и как доехал. Этой верностью старинным обычаям он, князь Дмитрий, как бы подчеркивал силу старинного рода, которой нет и не может бить у таких безродных людишек, как мелкопоместный шляхтич Мазепа, который толком не ведает даже, к какой нации он принадлежит. Князь Михайло прибыл в Киев прямо из действующей армии, и Прокопович, и по-стари-ковски любопытный Мазепа тотчас засыпали его вопросами: где король свейский, где государь, где Меншиков, Шереметев, скоро ли начнется летняя кампания?

И снова вмешался князь Дмитрий, спросил по старинному обычаю:

— Ты, брат, чай, устал с дороги? Да и умыться надобно!

Мазепа понял, что ответов на свои расспросы в этом доме он не дождется, так как то был единственный дом на У крайне, где никто не подчинялся гетману. Потому он с неспешной важностью поднялся и стал откланиваться. Князь Дмитрий в свой черед с отменной вежливостью проводил старого гетмана до порога дома. На улице стоял густой туман, таял весенний снег.

— Как хочешь, Дмитрий Михайлович, но я тебе казаков из своего регимента на работы в Печорской фортеции по такой погоде не дам...— Мазепа зябко поежился, закутываясь в медвежью шубу.

— А ведь швед, пан гетман, приучен воевать в любую погоду! — весело оскалил крепкие белые зубы Михайло Голицын, также выскочивший провожать гостей.

— Что ж, не дадите казаков на работы, возьму монахов и школяров из Лавры,— сухо пожал плечами Голицын.—А государю и Головкину отпишу, что пан гетман строит свои фортеции в Батурине и Белой Церкви, а в Печору казаков не дает!