Формула гениальности - Шокан Алимбаев

– Ну, хорошо, хорошо… – тихо говорил Наркес, гладя мать по плечу и стараясь ее успокоить, – хорошо… поезжайте…

Пожилая женщина начала понемногу успокаиваться.

Наркес знал, что рано или поздно он услышит эти слова, и теперь стоял рядом с матерью, забыв обо всем. Он снова – уже в который раз – думал о своей судьбе. Все было призрачным в его жизни. Призрачным было семейное благополучие, призрачной была личная жизнь, призрачными были надежды на счастье и на жизнь вместе с матерью. Непризрачной была только страшная, трагическая явь долгих лет, непризрачной была только мечта об открытии, в жертву которому он принес здоровье, счастье семьи, заботу о родственниках – Открытие отняло все, что у него было в жизни, и теперь отнимало мать.

Он знал, что мать тоскует по родным местам. Она была родом с берегов озера Саралжин, находившегося в Джанибекском районе Уральской области. Отец же был родом из актюбинских степей. В последние годы своей жизни, волею судеб очутившись в Джамбулской области, они часто мечтали переехать в родные места, но все как-то не получалось. Их удерживали взрослые дети, у каждого из которых была своя семья, многочисленные родственники. Так и не удалось отцу осуществить свою последнюю мечту, и зимой этого года он скончался. С его смертью словно кто-то обрезал крылья у матери. Она вся сникла, потеряла интерес ко всему и часто, тайком от всех, плакала, думая о муже. Он присутствовал в ее мыслях постоянно.

Отец… Он был для Наркеса человеком безупречной нравственной чистоты и крайне обостренного чувства долга перед людьми. Он был великим педагогом и великим историком. Всех знавших его всегда поражали его неуемная страсть к знаниям, его стремление постоянно совершенствовать их и в пожилые годы. По характеру он был человеком очень искренним и несколько вспыльчивым, но не злопамятным и отходчивым. Зная исключительную чуткость и отзывчивость его отца, Алданазара Казбаевича Алиманова, люди всегда называли его почтительно: Алеке.

В дни смерти отца Наркес находился рядом с ним. Никогда и ничем не болевший в своей жизни до шестидесяти семи лет, отец медленно умирал от непобедимой, а потому страшной болезни, одно название которой люди боялись произносить вслух. Истощавший до чудовищной немыслимой степени, потерявший от слабости речь, он еще накануне слабым взмахом руки запретил пускать к себе всех друзей и знакомых. То ли потому, что не хотел предстать перед ними в таком изнуренном, предсмертном состоянии, то ли потому, что стремление обособиться от людей было свойственно этой болезни на последней ее стадии. Рядом с ним были только жена, дети и кое-кто из самых близких родственников, сменявших друг друга по очереди. Видя, что Наркес долгие часы стоит у кровати, не отходя ни на шаг, отец рукой, давно уже превратившейся в плеть, нащупал руку сына и молча прижал ее к своему лицу. На дне глубоких и громадных от чудовищной худобы глазниц его возникли и задрожали две маленькие, светлые слезинки. Не видя ничего перед собой от слез, смотрел на отца и Наркес. Через некоторое время, после очень короткой агонии, отец скончался. В этот миг Наркес проклял всю медицину, все свои ненужные перед лицом смерти знания и все свои заслуги… Это было пятого января этого года. С тех пор Наркес боялся много думать об отце, боялся, что бесконечными своими мыслями о нем может потревожить его душу. Да и казалось ему все время, что отец где-то близко, где-то рядом, что он на время отлучился куда-то и что он скоро придет. И боялся он того, что обман этот самого себя вдруг вскроется самым неожиданным и страшным образом и что тогда с пугающей неотвратимостью станет ясно, что отец уже никогда больше не придет. И еще боялся Наркес, что в этот миг – через многие месяцы или долгие годы – он почувствует себя тоскливо и сиротливо, словно маленький мальчик наедине со своим горем перед лицом гигантского, безудержно рвущегося вперед неизвестно куда мира.

Он сел на диван, задумчиво глядя перед собой. О чем-то своем думала Шолпан. Молча сидел Баян.

За ужином Наркес мягко спросил мать:

– Мама, на какой день вам взять билеты, на завтра, на послезавтра?

Шаглан-апай промолчала.

Утром перед отъездом на работу Наркес позвонил в агентство Аэрофлота и заказал билет.

– Да, на завтра, пожалуйста, – сказал он, опуская трубку. Потом прошел в зал к матери.

– Мама, часа через два доставят билет. Я заказал его на завтра. Шолпан сегодня тоже пораньше придет с работы. Деньги я положил на стол в зале.

Шаглан-апа начала собираться. Неторопливо и без радости укладывала она в чемодан вещи.

Через полтора часа девушка-курьер доставила билет на дом. Шаглан-апа рассчиталась с ней и поблагодарила за услугу.

В обед приехал Наркес.

– Ну как, мама? – спросил он. – Привезли билет?

– Привезли, – ответила мать.

– Ну и хорошо. Сегодня я позвоню еще друзьям и вас встретят на машине. Шолпан еще не пришла?

– Нет еще.

Пообедав, он уехал. В начале третьего пришла Шолпан. Через некоторое время раздался телефонный звонок. Трубку взял Баян. Звонил Наркес. «Позови, пожалуйста, Шолпан», – попросил он. Баян позвал к телефону молодую женщину. Слушая в трубку мужа, она согласно кивала.

– Да, да, конечно, – иногда повторяла она.

Пообедав одна, – все другие давно пообедали, – она обратилась к юноше:

– Баян, пойдем сходим в магазин. Мама завтра уезжает. Надо купить кое-что.

Юноша охотно согласился. Вызвав по телефону такси, они поехали в ЦУМ.

Огромная красная хозяйственная сумка, которую они захватили из дома, едва вместила в себя все покупки.

Поймав на улице такси, они вернулись домой. Шолпан сбегала в продовольственный магазин и накупила всевозможных гостинцев.

Пока все бегали, хлопотали в связи с отъездом Шаглан-апай, Баян с грустью думал о ней. Юноше было трудно расставаться с ней. И даже не потому, что Шаглан-апа была безгранично добра к нему. Нет. Благодаря ей, Шаглан-апай, он впервые так ясно и глубоко осознал себя казахом, понял все величие и богатство народного искусства. Это было равносильно второму рождению. Если в первый раз он пришел в мир ничего не понимающим, слабым и беспомощным, то на этот раз, благодаря Шаглан-апай, на мир широко открылись и его глаза. Легкое бездумное детство и юность остались позади, и Баян чувствовал, что он перешагнул какой-то невидимый рубеж и отныне начиналась новая, осмысленная, взрослая жизнь. И какая-то тихая грусть охватила его. Он не знал, отчего она возникла, то ли потому, что душа расставалась с прошлым, то ли потому, что она предчувствовала всю сложность и неизвестность будущего…