Зори над городом (Повесть о верном сердце - 3) - Александр Кононов

Через минуту на трибуне стоял уже другой депутат. Голосом глубоким, проникновенным он начал:

- Безумие! Безумие в дни войны натравливать одну часть населения на другую; депутат Замысловский ошибается, если думает, что его слова - речь патриота. Нет, такие речи вредят стране, которая в жестокой борьбе истекает кровью. Такие речи сеют раздор...

Голос у оратора был необычайно красивого тембра.

Его слушали молча, не прерывая.

Барышня, соседка Яна, вздохнула:

- Все-таки хорошо говорит Шингарев! - Потом положила в рот шоколадку и, поймав взгляд Яна, сконфузилась.

Выступил еще один депутат.

Другой, выйдя после него, возражал ему сердито.

Все это скоро стало неинтересным.

Когда объявили перерыв, стрелки вслед за всеми пошли в буфет. Чего только там не было! И ветчина, и пирожные, и бутерброды с семгой... Витол начал было приглядываться к мраморной стойке, соображая, хватит ли денег, но в это время военный с погонами полковника сказал им удивленно:

- А вы, красавцы, что тут делаете?

"Красавцы" опомнились: в думу они еще имели право попасть, но в буфет - ни в коем случае.

Витол вдруг рассердился, что с ним бывало очень редко.

- Ну их всех к черту! - сказал он по-латышски. - Пойдем, Ян, отсюда. Ты правду сказал: лучше уж еще раз пойти в Зоологический сад.

Но в Зоосад идти было поздно: Витол условился с Арвидом встретиться вечером - узнать окончательно о литературе для латышских солдат.

Ян по дороге домой попробовал разобраться в своих впечатлениях:

- Арвид говорил, что дума - это паноптикум. Но вот тот, что говорил: нельзя натравливать одну часть населения на другую, - это человек с убеждениями.

- Шингарев, что ли? Он тоже восковая фигура, только в другую маску выкрашен: Замысловский с Пуришкевичем - черной масти, а этот - желтой.

- Но он говорил от души.

- Есть люди, которые от души считают, что без капитала вся жизнь захиреет.

- Да ведь этот депутат... как ты его назвал? Шингарев, - он совсем не защищал капитализм, он стоял за то, чтобы одних не натравливать на других.

- И он же стоит за то, чтобы один народ воевал с другим. Он за то, чтобы русские отобрали у турок Дарданеллы. Эх, Янис, совсем мальчик ты еще! Тебе бы читать да читать... А литературу нам еще то ли дадут, то ли нет.

Витол задумался и вдруг проворчал:

- Вот скот!

- Кто?

- Да полковник в буфете. На бутерброды у нас все-таки хватило бы денег.

35

Весна! Снова весна...

Григорий Шумов подошел к окну и отворил зимнюю раму.

Рама потащила за собой валик ваты, уложенный на зиму Марьей Ивановной и заботливо украшенный ею цветным гарусом. За полгода и вата и гарус стали одинакового темно-серого цвета.

А за окном сияло солнце, ворковали голуби, сверкала вода в Черной речке...

На земляной набережной, огороженной барьером из крашеных бревен, стояла пара. Хотя у Шумова и нашли близорукость в шесть с половиной диоптрий, но ему не нужно было долго приглядываться, чтобы узнать Дашу и Барятина.

Вот как! Наш пострел везде поспел.

Близко наклонившись к Даше, Борис говорил ей что-то, она в ответ отрицательно качала головой.

Гриша отошел от окна с чувством неясного, но горького сожаления.

Как-то пусто стало вокруг... Нет Оруджиани. Нет Тимофея Леонтьевича, вместо него сидит за перегородкой Модест Дулькин, бренчит на гитаре и напевает противным тенорком:

Помнишь ли, милая, ветви тенистые,

Ивы над сонным прудом...

Бывают же на свете такие поганые голоса!

Шумов надел шинель и пошел в университет - искать Веремьева. Тот и сам, судя по всему, искал Гришу.

- Скорей идите сюда! Срочное дело. Понимаете, заявился из Москвы студент. По крайней мере, он называет себя студентом. Приехал якобы для связи с нашим объединенным комитетом, явка у него к Оруджиани от какой-то Натальи Павловны. Как тут быть? - Веремьев вопросительно посмотрел на Гришу. - Впечатление он производит хорошее, но этого же мало! После ареста Оруджиани мы должны вести себя с особой осторожностью.

- Конечно.

- С другой стороны, нельзя и отмахнуться от него просто так, здорово живешь... Приглядеться бы к нему... Знаете что? Ум хорошо, а два лучше, что, если бы и вам с ним повидаться?

- Как это сделать?

- Я загляну к вам вместе с ним сегодня вечером. Это ни к чему не обязывает. Пока что мы с ним беседовали на темы весьма отвлеченные. А вечерком давайте начнем... с чего бы? Ну, хоть с новой пьесы Леонида Андреева.

Но о пьесе Леонида Андреева говорить в тот вечер не пришлось.

Увидев за широкими плечами Веремьева стройную фигуру Вячеслава Довгелло, Гриша кинулся к нему с раскрытыми объятиями.

- Вы знакомы? - удивился Веремьев.

- Со школьной скамьи!

Встретившиеся после долгой разлуки Шумов и Довгелло любовно разглядывали друг друга; Гриша похлопывал Вячеслава по спине, тот смеялся:

- Ты мало изменился: хлопнешь шутя, а у человека гул идет по всей грудной клетке.

- Бывает, однако, - сдержанно заметил Веремьев, - что после школьной скамьи люди быстро меняются. Я, конечно, имею в виду душевный мир человека.

- А вот мы это сейчас установим, - посмеиваясь, ответил Шумов.

- Сам я, во всяком случае, после гимназии изменился, - сказал Веремьев, - самым коренным образом...

Но старым друзьям сейчас было не до коренных изменений в душе Веремьева.

Гриша, продолжая любоваться Вячеславом, восхищенно потрогал его золоченые наплечники - даже они ему нравились.

Веремьеву наконец надоела эта затянувшаяся, по его мнению, сцена.

- Вам, я думаю, лучше сейчас остаться вдвоем, - сказал он с некоторой досадой. - А завтра мы встретимся и поговорим.

- О новой пьесе Леонида Андреева? - подмигнул Гриша, беззастенчиво радуясь, что Веремьев уходит.

- А это уж смотря по обстоятельствам, - сдержанно ответил Веремьев и, сухо попрощавшись, ушел.

...Друзья проговорили всю ночь.

Марья Ивановна раза два подходила к дверям, кашляла укоризненно.

Пришлось потушить лампу, лечь; но от этого беседа не прекратилась, только велась она - до утра - шепотом. Им было о чем рассказать друг другу. Потом вопросы, воспоминания начались бесконечные: "А помнишь?", "А ты не забыл?" Вспомнили даже Тараса Бульбу, с которым впервые познакомил Гришу Вячеслав, - в ту пору, когда было им лет по десяти... нет, меньше...

Ворочаясь без сна (сам Гриша после долгих препирательств лег на полу, уступив гостю диван), Вячеслав спросил:

- Герою Чернышевского подражаешь? Рахметову из "Что делать?"

- И в голову не приходило. А что, жестко?

- Весьма! Ну ничего. Пожалуй, нам с тобой все равно сегодня не спать.

И Довгелло снова заговорил задумчиво:

- Я всегда считал, что жизнь у тебя будет ярче моей, богаче...

- Ну, что ты! А я не то чтобы завидовал - удивлялся тебе. Ты еще в училище был такой собранный. А я разбрасывался. И сейчас бывает, трачу время на пустяки. Стыдно признаться: взял однажды в библиотеке роман какого-то графа О'Рурка. Убил на него целый вечер, роман оказался чепухой страшной. Дочитал, посмотрел на титульный лист: издание автора. Много дряни издается, а эту, видно, никто не взялся печатать, кроме самого автора. Ну скажи, мог бы ты на моем месте сделать такую глупость?

- Нет, не мог бы.

- Ну, вот видишь!

- Но это ж ничуть не опровергает моих слов. Я хотел сказать, что ты гораздо даровитей меня...

Они еще долго перекорялись, самоотверженно отдавая друг другу во всем пальму первенства и наслаждаясь впотьмах - каждый про себя - своим великодушием.

Это, вероятно, была их последняя дань мальчишеским чувствам.

О работе своей Вячеслав рассказывал, явно преуменьшая ее значение:

- Каждую субботу уезжаю за речку Синичку - есть такая в Москве. Задачу мне дали самую скромную: читаю в кружке рабочим "Пауки и мухи" Вильгельма Либкнехта. На чтения собираются под видом гостей человек восемь, не больше... Хозяин - старый московский житель, знавал покойного Николая Баумана, а сам не очень-то грамотен, но умница! Пришел один раз околоточный, старик уже. "Ребята, - говорит, - вы поосторожней, я ведь не один в околотке, тут какой-то субчик в штатском крутится неподалеку". Ушел околоточный, я и спрашиваю хозяина: "Что ж он, значит, тайком сочувствует нашему делу?" - "Какое там! Просто ему приходится считаться с нашим братом, с мастеровыми. Место тут глухое. Парни помоложе довольно даже просто могут ему ребра пересчитать в ночное время. Однако придется нам перебираться с чтением в другое место: все ж таки - полицейская душа, хоть мы с ним и росли вместе, в бабки играли..." После этого стали мы собираться по вечерам в скульптурной мастерской, в самом центре Москвы. Сперва чудно было: кругом гипсовые зевсы, пастушки, купидоны... Но и тут долго не удержались. Как-то раз поближе к полуночи - стук. Да не какой-нибудь там вежливый, осторожный, - нет, хозяйский, решительный. Значит, полиция, кто ж еще? Ночной сторож при мастерской был свой человек: пошел он открывать - кашляет, будто спросонья, не поймет ничего, переспрашивает, засовом стучит, ключами звенит... Ну, а мы тем часом по одному - на чердак, а с чердака - на волю. Работа, как видишь, незаметная, но нужная.