Тайна России - Михаил Назаров

Нигилизм этого типа демонстрирует, например, Г. Андреев (Файн), предлагая такой критерий «интеллигентности»: "Прежде всего — сознание самодовлеющей ценности человеческой личности", причем сама личность понимается так: "Моя святая святых — это человеческое тело, ум, талант, вдохновенье, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние ни проявлялись". "Для интеллигента личная свобода — это не только высшая, но и единственно безусловная ценность" ("Грани", 1989, с. 154)…

Если что-то «религиозное» в этих словах и можно видеть, то лишь самообожествление человека (выделено нами курсивом), то есть «религию» гуманизма, против которой выступали авторы «Вех». Не удивительно, что они сами не относили себя к разряду «интеллигенции». В практическом жизненном строительстве такой «христианский» нигилизм тоже оказывается бесплодным. К нему тоже применима классическая характеристика западничества: люди, "объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей" (Г.П. Федотов, «Версты», 1926, с. 2).

* * *

Нечувствие сегодняшних западников к проблемам этого уровня закрывает им взор также и на противоречие между их стремлением послужить на благо своей стране и рецептами западных пропагандистов, цели которых иные: не возрождение России, а "мутация русского духа".

Так эту идеологическую цель в отношении России сформулировал Б. Парамонов, ведущий программы "Русская идея" на американском радио «Свобода»: необходима "мутация русского духа" от Православия к "новому типу морали… на твердой почве просвещенного эгоистического интереса" (7/8.3.89); "нужно выбить русский народ из традиции" (3.12.89). Мы уже отмечали, что "христианское смирение при этом трактуется как "рабскость души", нравственный максимализм как "православный фашизм", цельность русского мироощущения как «тоталитарность», а вера в единую Истину — как психическое отклонение… До сих пор в этом «анализе» отличались обретшие свободу самовыражения представители "третьей эмиграции"… С началом перестройки те же заявления множатся и в советской печати — из уст их не выехавших единомышленников. Всех их, как и западных советологов, объединяет нечувствие абсолютных ценностей — это хорошо демонстрирует с. Чупринин, утверждая, что различие между русской идеей и тоталитаризмом "не в разности ориентиров и путей, а в степени «продвинутости» по общему для всех них пути" ("Знамя", 1990, с. 1)… ("Русская идея и современность").

Не удивительно, что в годы «перестройки» эта радиостанция стала совместным рупором западников в СССР и эмиграции. Подробнее о политике этого мощнейшего радио, которое наглядно выдает цели США, а также о борьбе русской эмиграции против этой политики см. в нашей статье "О радиоголосах, эмиграции и России" ("Вече", Мюнхен, с. 37. 1990; «Слово», М. с.10. 1992) и в сборнике "Радио Свобода в борьбе за мир… (Мюнхен-Москва. 1992). [Прим. 1998 г. ]

Предлагаемый ими выбор между двумя вариантами: или американизм, или тоталитаризм, — есть пропагандное упрощение, и жаль, что многие наши "прорабы перестройки" надевают на себя эти шоры.

При наличии столь скудного выбора им не остается ничего иного, как втискивать в «тоталитаризм» всю русскую историю, "тысячелетнюю рабу", и следовать совету маркиза де Кюстина: "здесь все нужно разрушить и заново создать народ". Родство западников с подобной советологией проявляется и в том, что причины тоталитаризма часто объясняются национальными особенностями русского народа при игнорировании особенностей марксистской идеологии.

В XIX в. Достоевский еще мог написать, что "все споры и разъединения наши произошли лишь от ошибок и отклонений ума, а не сердца, и вот в этом-то определении и заключается все существенное наших разъединений". К началу XX в. сложилась ситуация, к которой применимы его дальнейшие слова: "Ошибки и недоумения ума исчезают скорее и бесследнее, чем ошибки сердца… Ошибки сердца есть вещь страшно важная: это есть уже зараженный дух иногда даже всей нации, несущий с собою весьма часто такую степень слепоты, которая не излечивается даже ни перед какими фактами…напротив, перерабатывающая эти факты на свой лад, ассимилирующая их с своим зараженным духом, при чем происходит даже так, что скорее умрет вся нация, сознательно, то есть даже поняв слепоту свою, но не желая уже излечиваться… (Дневник писателя, январь 1877).

В сущности, реализовав в XX в. совет де Кюстина, западничество в России историософски изжило себя и западником сегодня можно быть, лишь слепо и бессердечно игнорируя причины и итоги этого эксперимента. Ведь современное космополитичное западничество — наследник не столько западников XIX в., сколько их выродившегося потомства: того революционного течения, с которым спорили «Вехи» и которое, победив, кроваво господствовало последние 70 лет нашей истории…

Тогда как почвенничество приняло на себя в России основной удар интернационального тоталитаризма. Не удивительно поэтому, что оно и сейчас еще в болевом шоке, — чем только и можно объяснить подозрительность, излишнюю категоричность в выявлении врагов России, неотмежевание от символов учения, которое ее же в свое время пыталось уничтожить.

Впрочем, неотмежевания такого рода — применяются ли они в тактических целях, или по инерции — встречаются у обеих сторон. Примеры тому из лагеря западников — выступление М. Шатрова против печатания А. Солженицына; статья Р. Медведева против «антисоциалиста» И. Шафаревича ("Московские новости" 1988, с. 24); панегирик Т. Ивановой недавно изданному цитатнику «основоположников» с рекомендацией его школьникам и всем, "кто хотел бы окрепнуть духом в борьбе, найти аргументы в пользу коммунистической идеи" ("Книжное обозрение", 1989, с. 44).

Даже если у почвенников и в самом деле можно чаще встретить советские "родимые пятна", то не оттого, что они им нравятся, а оттого, что в их шкале ценностей сегодня важнее борьба "за что", а не "против чего", которое и без того находится в отступлении. Почвенничество прорастает через отмирающие догмы, в действенность которых уже почти никто не верит. Оно преодолевает тоталитаризм утверждением подлинных национальных ценностей, и можно спорить лишь о границе допустимых компромиссов. Западники же до сих пор отвергают лишь политические следствия "русского тоталитаризма", не анализируя его подлинных — духовных — причин в общеевропейском прошлом.

Соответственно и рецепты западников поверхностны. Главною ценностью они провозглашают свободу, — но без осознания, что она раскрепощает и лучшие, и худшие стороны человеческой природы. Причем скольжение вниз требует меньше усилий, чем подъем вверх. Западный мир это ясно демонстрирует. Либералистическая теория, что сумма эгоизмов автоматически обеспечивает здоровье общества, — все больше оказывается очередной утопией, которая приближается к саморазоблачительному концу. Капитуляция перед греховностью человека ведет к энтропии духа: в таком человечестве трагическое развитие запрограммировано. Логическое завершение этой тенденции — все тот же саморазрушительный Апокалипсис, репетиция которого состоялась в России на основе другого соблазна. Статья И. Шафаревича в "Новом мире" (1989, с. 7) верно вскрывает общий корень этих двух «прогрессивных» утопий: материалистическое понимание прогресса.

* * *

Не лишено справедливости замечание, что западники противопоставляли реальной России идеализированную Европу, славянофилы же реальной Европе — свой идеал России. При кажущемся равенстве этих формул в идеале славянофильства-почвенничества содержится все же нечто большее: в нем есть духовное усилие к преображению, к преодолению греховности человека — русская идея. Это импульс к самосовершенствованию не только на индивидуальном, но и на общенациональном уровне, задаваемый христианством.

"Наши противники говорят, мол, все это — утопизм; человек — существо несовершенное, греховное, поэтому утопична и русская идея. Если уж использовать это неточное слово, то это «утопизм» особого рода. Русская идея «утопична» ровно настолько, насколько «утопично» само христианство, которое ставит перед человеком бесконечно высокую цель подражания Христу. Мы не считаем, что в этом мире, испорченном грехопадением, нам по силам создать "рай на земле"… Мы утверждаем другое: человеку, созданному по образу и подобию Божию, дана возможность неограниченного самосовершенствования, раскрытия и очищения в себе этого образа и подобия. Близко к истине кто-то выразил это и на светском языке: "Идеалы — как звезды: они недостижимы, но по ним мы определяем свой путь". Так вот: наша звезда — Вифлеемская, а наш идеал — Святая Русь…

Русская идея — это замысел Божий о России, то, для чего Россия предназначена в мире… Он познается нами лишь в истории — религиозной интуицией, ответно, постепенно, как наш национальный идеал" Причем "замысел Божий — не есть автоматическое предрешение будущего, для которого ничего не надо делать, мол, все само осуществится. Так как человеку дана свобода воли, этот Замысел может проявляться в судьбе народа как закон с двоякой неизбежностью, о чем писал В. Соловьев: если народ познаёт Божий замысел о себе и следует ему — этот замысел действует в его истории как закон жизни; если народ не прилагает усилий познать этот Замысел и не следует ему — тот же закон становится для народа законом смерти: народ увядает, не выполнив своего призвания, как растение, не выпустившее генетически заложенного в нем цветка" ("Русская идея и современность"). [Прим, 1998 г. ]