Тайна России - Михаил Назаров

Конечно, движение к добру и спасению может быть только свободным, иначе эти ценности лишаются своего смысла. Но, чтобы человек вообще их рассмотрел и оценил, он должен быть соответствующе подготовлен. При этом нужно учитывать, что в непрерывной битве между добром и злом восхождение вверх всегда гораздо труднее, чем скольжение вниз. Свобода — необходимое условие для духовного роста, но недостаточное, поскольку она этически нейтральна и может быть использована как в добро, так и во зло. Однако в современных западных демократиях возник культ свободы: под термином «плюрализм» он все больше получает значение этически узаконенного равнодушия к Истине, порою даже оправдываемого "с христианской точки зрения"…

До сих пор это равнодушие к абсолютным ценностям спасало западные демократии от чрезмерных внутренних трений. Оно не становилось опасным благодаря двум условиям: во-первых, в обществе сохранились христианские традиции; во-вторых, человечество было не столь могущественно, чтобы уничтожить себя. Но с каждым годом эти условия ухудшаются. Число индивидуумов, которым физически доступны действия с катастрофическими для мира последствиями, постоянно растет по мере научно-технического прогресса. Кроме того, уже не термоядерная война, но обычный эгоизм массы людей грозит цивилизации опасностью — взять хотя бы экологическую проблему. Перед человечеством стоит труднейшая задача соединения нравственности и свободы: воспитания у граждан творческого отношения к свободе и ответственного, добровольного отказа от злоупотребления ею.

Но как далеки от осознания этого западные демократические институции — прагматичные, часто ставящие цели лишь в пределах избирательного срока, делающие ставку на механически-правовые гарантии, неспособные, однако, предвидеть все случаи злоупотреблений, — и иррациональное зло легко обходит рационально воздвигаемые ему барьеры… Как тонка граница между цивилизацией и варварством в таком обществе — продемонстрировала недавняя авария электросети в Нью-Йорке, когда почтенные домохозяйки и клерки в галстуках превратились в толпу дикарей, громящую витрины магазинов с отключенной сигнализацией…

Указанные противоречия неразрешимы в той плоскости, в которой они возникли. Социализм в этом отношении методологически родствен фашизму. Кроме того, ложь буржуазного и ложь социалистического идеала, разные по размерам и последствиям, имеют и нечто общее. Вот как видел это Бердяев:

"Социализм — плоть от плоти и кровь от крови буржуазно-капиталистического общества… Он духовно остается в той же плоскости. Социализм буржуазен до самой своей глубины и никогда не поднимается над уровнем буржуазного чувства жизни и буржуазных идеалов жизни. Он хочет лишь равной для всех, всеобщей буржуазности…рационализированной и упорядоченной, излеченной от внутренней, подтачивающей ее болезни… ("Философия неравенства").

В этом еще одна причина, почему усилия социалистов по переделке мира — Сизифов труд. Как писал Герцен, отошедший в конце жизни от революционной веры: "Разрушь буржуазный мир: из развалин, из моря крови возникнет все тот же буржуазный мир" ("Письма к старому товарищу"). Так и Ленин в постоянном воспроизводстве «мелкобуржуазности» видел неистребимую "опасность для социальной революции" (ПСС, т. 39, с. 421–422).

Сейчас в СССР даже из океана пролитой крови вновь возрождается эта буржуазность, которую приветствует прагматичное либеральное западничество, равнодушное к набившим оскомину высшим истинам любого рода, и которую нравственно не приемлет почвенничество, стремящееся к поиску духовного идеала.

Умом можно прекрасно понять наших прагматиков-западников. Привлекающее их взоры западное общество несоизмеримо достойнее человека не столько "пышными пирогами", сколько ценностью свободы — по сравнению с тоталитаризмом. Но если взять иную точку отсчета, то нравственным и эстетическим чувством нельзя не быть на стороне идеалистов-почвенников, которые сегодня могли бы повторить слова К. Леонтьева:

"Не ужасно ли и не обидно ли было бы думать, что Моисей всходил на Синай, что эллины строили свои изящные Акрополи, римляне вели Пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арабеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, немецкий или русский буржуа… благодушествовал бы «индивидуально» и «коллективно» на развалинах всего этого прошлого величия?.. Стыдно было бы за человечество, если бы этот подлый идеал всеобщей пользы, мелочного труда и позорной прозы восторжествовал бы навеки! (Собр. соч., М., 1912–1914, т. V, с. 426).

Конечно, почвенники сильно рискуют здесь приблизиться к "ереси утопизма" в ином варианте, стремясь все население демократий побудить к служению высшим ценностям и забывая, что, наверное, все-таки уже хорошо, если общество дает эту возможность тем, кто их для себя открыл и хочет этого служения… Но встает вопрос: неужели российская катастрофа не дала никакого результата, кроме невиданных жертв? Неужели прогресс для России лишь в отступлении к сегодняшней западной модели, которая — "вершина человеческих возможностей"?

С этим согласиться трудно. Значение нашего чудовищного эксперимента для человечества можно видеть не только в том, что он воочию продемонстрировал "ересь утопизма", вскрыл ее разрушительную суть. Но и в том, что в этой битве более, чем когда-либо, обнажились бездны и высоты человеческого духа, несоизмеримые с мещанским идеалом супермаркета и демократического эгоизма. Принять его было бы обессмысливанием наших жертв, исторической капитуляцией, предательством своего возможного предназначения к чему-то иному.

Здесь присутствует отблеск еще одной тайны и онтологической дилеммы: взаимосвязи между добром и злом в земном мире, "лежащем во зле"…[21] Во множестве случаев страдание — необходимое условие для возвышающего катарсиса. Лагерный опыт многих зэков-писателей достаточное тому свидетельство в наши дни, и тем более — опыт множества православных подвижников.

Способно ли российское общество, после своего мученического опыта, к катарсису общественному? Во всяком случае наша задача лежит в этом направлении, а не в усвоении гедонистических идеалов тех благополучных народов, которым пережить подобную экстремальную ситуацию не было дано. Российский опыт может оказаться полезным уроком и для них. Но для этого осознать свой опыт сначала должны мы сами.

Наиболее остро опыт тоталитаризма ощущается в России. Однако наиболее выпукло он осмыслен русскими философами, которые имели возможность окинуть его взором в рамках общечеловеческой судьбы. Один из них, Г. Федотов, выразил это в следующих словах:

"Русская эмиграция судьбой и страданием своим поставлена на головокружительную высоту. С той горы, к которой прибило наш ковчег, нам открылись грандиозные перспективы: воистину "все царства мира и слава их" вернее, их позор. В мировой борьбе капитализма и коммунизма мы одни можем видеть оба склона — в Европу и в Россию: действительность, как она есть, без румян и прикрас" ("Новый град", 1932, с. 2).

Можно сказать, что русские религиозные мыслители увидели на Западе «правду», но и «ложь» демократии, хотя и не соизмеримую с ложью социализма. И отказались от капитуляции перед греховностью мира как «нормой» (ведь не признаем же мы за норму болезни); сочли, что в человеческих силах сужение сферы действия этой «нормы» — не только законодательно-запретительными мерами, но и нравственно-воспитательными.

Этого невозможно достигнуть без осмысления того, для чего человечеству вообще мир, порядок и благоденствие; в чем наше предназначение после удовлетворения материальных потребностей.

Для разрешения рассмотренных дилемм необходимо подняться на иной уровень обзора и той, и другой крайностей: отделить ложь от правды у каждого и соединить эти правды. Это будет уровень их синтеза, когда найденное решение будет духовным, но неутопичным; служебным, но не близоруко-прагматичным. При этом рассмотренные выше общественные ценности — социальная справедливость (этическая ценность); свобода (онтологически укорененный дар); экономическая эффективность (ценность прикладного значения) — связываются в треугольник со следующими отношениями:

— социальная справедливость не должна нарушать свободу и препятствовать экономической эффективности (то есть гасить в людях творческую энергию);

— свобода не должна вырождаться в вопиющее социальное неравенство и ограничивать экономическую эффективность с другого конца: эгоизмом предпринимателей, оценивающих успех не с точки зрения интересов общества, а лишь своих интересов;