Штрафбат - Эдуард Володарский

— Это он, да? Лучше смотри, лучше!

— Она ищет, что еще раз с ним побаловаться. Небось, шибко понравилось… — раздался в глубине строя чей-то издевательский негромкий говор.

Стыд и страх заполнили душу девушки, она рванула свою руку из руки комбата и с криком побежала по площади:

— Не хочу я ничего! Не хочу! — слышался ее громкий плач.

Твердохлебов и все остальные растерянно смотрели ей вслед. Потом комбат повернулся к Савелию, обжег его взглядом, долго молчал, наконец спросил:

— Ты, что ли?

— Нет… — едва слышно ответил Савелий.

— А кто, знаешь?

— Нет… — опять едва шевельнул губами Савелий.

— Разойдись! — махнул рукой Твердохлебов и пошел прочь от строя.

Построение поломалось, солдаты потянулись к кострам, где все еще варилась в котлах каша. Олег Булыга поравнялся с Савелием, легонько толкнул его плечом, проговорил вполголоса, дымя самокруткой:

— Молоток, Савелий. С меня причитается.

Савелий вздрогнул, с ненавистью посмотрел на Булыгу, но промолчал…

Солдаты еще не разошлись, когда на площади появились Глымов и Балясин. Между ними ковылял на одной ноге капитан-власовец, сзади шли Леха Стира и пятеро штрафников.

— О, два ротных одного власовца поймали!

— Да еще хромого! Герои!

Стира кинулся к котлам с кашей.

— С чем кулеш, братцы? — возопил Леха Стира.

— С курятиной!

— Врешь?! Побожись!

— Век воли не видать! — со смехом ответили ему.

— Ах, мать твою, они тут обжираются, а мы там жизни свои за родину кладем! — Стира подлетел к котлу, протянул кашевару сразу два котелка. — Давай с верхом, не жмотничай!

— Никак еще один пленный. — Навстречу Глымову шел комбат Твердохлебов. — Власовец? — И остановился, что-то вспоминая. Потом пристально посмотрел в глаза капитану. Смотрел долго, изучающе.

— Сазонов… если не ошибаюсь, — проговорил наконец Твердохлебов.

— Хорошая у тебя память, майор, — ответил капитан Сазонов.

— Пока не жаловался… Да и ты вроде сразу меня признал.

— Вспоминал часто, потому и признал.

— Незлобивым тихим словом? — усмехнулся Твердохлебов.

— Вроде того… — хмыкнул Сазонов. — Правда, живым увидеть совсем не ждал. Прямо воскрешение из мертвых.

— Ну конечно, сам же расстреливал и вдруг — живой, — усмехнулся Твердохлебов.

— Выходит, везучий ты, майор… вообще-то я стреляю точно.

Твердохлебов глянул на босую, распухшую, со следами засохшей крови ногу Сазонова:

— Отведите капитана… пускай с ногой чего-нибудь сделают.

Глымов жестом подозвал двоих солдат и сдал капитана с рук на руки. При поддержке солдат Сазонов запрыгал к зданию горсовета, в котором содержались пленные немцы.

Вечером Зоя сидела за столом, а над ней нависал дед, то и дело тыкал костлявым кулаком в спину:

— Говорил тебе, сиди и носу никуда не кажи! Стервь! От немцев убереглась, так своим далась! Небось сама ноги раздвинула?! Ходи теперь позорищем на весь город! Я погляжу, кто теперь тебя замуж возьмет, порченую!

Девушка при каждом тычке вздрагивала, втягивала голову в плечи, по щекам ее текли крупные слезы, но реветь в голос она боялась, только всхлипывала и утирала ладонью мокрое лицо. После очередного тычка она вдруг вскочила и кинулась из горницы. Громко хлопнула дверь.

— Тьфу на тебя! — плюнул дед.

Зоя выбежала во внутренний дворик, быстро взобралась по лесенке на сеновал. Глотая слезы, она сделала из обрывка веревки петлю, привязала конец к стропилине, подтащила ящик, встала на него, надела петлю на шею. Она все еще всхлипывала, в полумраке ярко блестели большие глаза.

— Мамочка-а-а… — тихо вскрикнула Зоя и ногами вытолкнула из-под себя ящик…

Ночью Твердохлебов пришел к Сазонову. Капитана держали в маленькой комнате с решеткой на единственном окне. Он лежал на спине у стены, подстелив шинель и закинув руки за голову, и смотрел в потолок. Яркий лунный свет заливал комнатушку, белела забинтованная нога.

Солдат, дремавший у двери, отодвинул засов, и Твердохлебов вошел в каморку. Он поставил на стол полбутылки самогона, сплющенную гильзу с фитилем и долго чиркал спичками, поджигая фитиль. Наконец комната осветилась слабым призрачным светом.

Твердохлебов достал из карманов шинели две алюминиевые кружки, плеснул из бутылки.

— Давай выпьем… со свиданьицем…

Сазонов не шелохнулся, даже головы не повернул. Твердохлебов некоторое время смотрел на него, вздохнул:

— Ладно… — и выпил из своей кружки, выдохнул и сунул в рот окурок самокрутки, прикурил от фитиля, затянулся глубоко, спросил:

— Ну, и как тебе воевалось у гитлеровцев, капитан?

— Не хуже, чем тебе у красных.

— Я даже думаю, лучше, — усмехнулся Твердохлебов. — Ты вон какой налитой, сытый, а мы, сам видел, голодные да рваные, тощие аки одры загнанные…

— А ваша власть всегда такой была, — с издевкой сказал Сазонов. — Удивляться только приходится, чего вы за нее воюете?

— Может, мы и не за нее вовсе воюем, — покачал головой Твердохлебов. — Мы за родину воюем.

— И я за родину воевал, — ответил Сазонов.

— За немецкую? — уточнил Твердохлебов. — За фатерлянд?

— За Россию. Чтоб на ней ни одного коммуняки не осталось.

— Коммуняк не будет, а немцы останутся? — повеселевшим голосом спросил Твердохлебов.

— А мы потом и за немцев примемся.

— Или они за вас… Они-то вам быстрее шею свернут. — Твердохлебов затянулся и вдруг сказал: — Жалко мне тебя, ей-богу…

— Пожалел волк кобылу, — усмехнулся капитан. — Лучше скажи, что это ты без погон воюешь? Разжаловали, что ли?

— Да. Командую штрафным батальоном.

— За что ж тебя так, любезного? За то небось, что в плену был?

— Да, за это.

— Хороша власть, ох, хороша-а-а! Прямо лучше не бывает! — Капитан рассмеялся.

— Да уж какая есть.

— Не будет ее, помяни мое слово, майор, — Сазонов повернулся на бок. — Немца вы одолеете — это ежу понятно. Никогда Россия никому не уступала и не уступит. Но и власти твоей поганой не будет!

— Это почему ж так?

— Да уж так! Россия без Бога мертвая!

— Это ты понял, когда у немцев служил? Русских расстреливал? — спросил Твердохлебов.

— Я воевал, шкура ты коммуняцкая! Я против Советов проклятых воевал! — Сазонов стукнул кулаком по доскам пола и, отвернувшись к стене, проговорил глухо: — Проваливай. Обо всем перетолковали.

— Н-да-а… — покачал головой Твердохлебов. — Не вышло разговора… И все-таки, честно тебе скажу, жалко мне тебя, капитан. Уж лучше б ты в Гражданскую войну загинул… оно бы благороднее было.

Твердохлебов выплеснул из кружки не тронутый капитаном самогон на пол, рассовал кружки и бутылку по карманам шинели, взял горящую плошку, поднялся и сказал:

— Завтра особисты нагрянут, сам понимаешь, что с тобой будет… Так вот, чтоб тебе… как офицеру русскому лишних мук и позору не терпеть… — Твердохлебов вынул из кобуры пистолет, положил его на пол рядом с капитаном и пошел к двери. Вдруг обернулся, добавил:

— Там один патрон. В стволе уже…

Он вышел. Солдат, дремавший на полу, вскочил, задвинул за ним засов.

— Бывай. Сейчас смену пришлю, — сказал ему Твердохлебов и пошел по коридору. Он не сделал и десятка шагов, как из-за двери грохнул выстрел.

Твердохлебов, Глымов, Балясин и Шилкин не спали. Сидели на втором этаже горсовета в обществе бывшего председателя этого самого горсовета Тимофея Григорьевича Зимянина, пили самогон, ели вареную курятину и картошку и говорили о войне.

— Поначалу как было? — говорил Зимянин. — Немец сытый, уверен, что его верх будет… ну, и к населению подобрее был. Особенно солдаты. Мы уж в партизанах вовсе приуныли — ни оружия, ни взрывчатки, ни провианту. Они нас, как волков, обложили. И фронт неизвестно где. По радио Совинформбюро слушаем — не поймешь ни хрена, где наши, чего наши?

Собеседники невесело рассмеялись.

— Вот вы смеетесь, а нам тут, как волкам, выть хотелось, — с горечью укорил Зимянин.

— Когда у немца слабину почуяли? — спросил Твердохлебов.

— Аккурат после Сталинграда! — Зимянин принялся разливать самогон по кружкам. — Пугливый стал… звереть начал… обмороженные раненые пошли, худые, немытые. И новобранец у них пошел заморенный. Пацаны… очкастых много, худющие, голодные. Короче говоря, не те вояки! Ну, и у нас получше с оружием стало, взрывчатку стали подбрасывать…

— Кто?

— Как кто? Штаб партизанского движения. С самолетов кидать стали. Рацию нам скинули. И вот тогда мы поняли — дела наши пошли в гору. И немцев стали побольней щипать… Ну, давайте, товарищи бойцы-командиры, хучь вы и штрафные, а я вас все одно люблю и уважаю, с освобождением моего родного Млынова! Теперь восстанавливаться будем… За то и выпьем!