Между двух миров - Эптон Синклер

Старший брат Курта, Эмиль, получил отпуск на рождество, и они поехали в Штубендорф вчетвером. Ланни сидел и, по своему обыкновению, слушал то, что серьезный прусский офицер рассказывал о положении своей страны, отвечая на вопросы, которыми засыпал его английский журналист.

Эмиль казался вторым изданием Курта, но он был лишен чуткости и воображения, которые делали Курта художником. Старший брат был военным до мозга костей, и, рассуждая о мировых событиях, о «воспринимал все с точки зрения стратегических интересов Германии. Его тревожило, чтобы не сказать — терзало, положение Германии, беззащитной перед лицом французских армий, которые стояли на границе готовые выступить в любую минуту. С точки зрения военного, это было худшее из всех возможных положений; вспоминая о том, что его самого учили делать при подобных обстоятельствах, он полон был страха перед тем, что могут сделать французы.

Они говорили об Италии, и Эмиль Мейснер сообщил интересный факт: подобное же движение после войны начало созревать в Германии. Это был чисто немецкий продукт — никогда прусский штабной офицер не скажет вам, что немцы могут чему-нибудь научиться у мягкотелых дегенератов-итальянцев! Движение носит название германской национал-социалисткой партии, и центром его является Мюнхен; один из его руководителей — генерал Людендорф, которого считали; величайшим немецким полководцем после Гинденбурга.

Если движение приняло форму резкой оппозиции по отношению к Франции и Англии, пусть эти страны благодарят своих тупоумных правителей. Вот что сказал им этот чопорный, но рьяный прусский офицер.

Рождественские праздники в замке Штубендорф отпраздновали скудно. Марка стояла так низко, что импорт был невозможен; в сельских районах жизнь напоминала первобытные времена, когда люди жили только тем, что давала земля, что было сделано их руками. Но «истинно-немецкие» добродетели — верность и честь — еще можно было не отменять. Инфляция и падение марки не повлияли на нежные чувства, которые полагалось проявлять на рождество. Мейснеры сыграли и спели все старые рождественские песни; хозяева были любезны к гостям-иностранцам, а обе молодые вдовы, потерявшие мужей на войне, то бледнели, то заливались краской в присутствии молодого американца, бывшего такой завидной партией. Объяснить им, что у него есть подруга, он не мог, поэтому, аккомпанируя одной, он неизменно приглашал и другую.

Рик, конечно, с глубоким интересом наблюдал все и всех. «Верхняя Силезия после войны» — заголовок уже был готов в его профессиональном мозгу. Польско-германская комиссия выработала обширный протокол из шестисот шести статей, и он ка. к будто внес некоторое успокоение. Но если Франция займет Рур, не зачешутся ли руки у неугомонного Корфанты? Господин Мейснер и его сыновья пространно обсуждали этот вопрос; им, конечно, была очень приятна мысль, что сочувственно настроенный английский журналист может сообщить их точку зрения заграничным читателям.

Среди тамошних друзей Курта был молодой человек, по имени Генрих Юнг, сын старшего лесничего, который давал им провожатых, когда они желали охотиться. Генрих, как оказалось, изучал лесное дело в Мюнхене и примкнул к той самой национал-социалистской партии, о которой рассказывал Эмиль. Так как Рик интересовался этим движением, Курт пригласил молодого человека и вовлек его в разговор, что было нетрудно, так как его партия усиленно вербовала сторонников, и он знал наизусть все ее лозунги и формулы. Ему было 19 лет; это был высокий, крепкий, стройный юноша; война и голод не отразились на нем, так как Штубендорф доставлял ему и еду, и возможность учиться. У него были блестящие голубые глаза, розовые щеки и очень светлые волосы. Генрих добросовестно выполнял все свои обязанности перед фатерландом, включая объяснение нового «символа веры» двум гостям арийской крови. Он и его сторонники назывались «наци» — два первых слога слова «национальный».

Нацистское вероучение внушало немецкой молодежи, что ее миссия — освободить фатерланд, превратить Германию в новую замечательную страну; оно воодушевляло молодежь громкими лозунгами; оно предписывало ей маршировать и проходить военное обучение ради торжества нацистского дела, петь о нем песни, быть готовой умереть за него. Программа этих нацистов звучала так «революционно», что трудно даже было понять, как может относиться к ней сочувственно армейский офицер. Всем, мол, немецким гражданам будут предоставлены равные права, «процентной кабале» придет конец, военные прибыли конфискуются, тресты будут национализированы, крупные магазины муниципализированы, спекуляция землей прекращена, а земля для общественных надобностей экспроприирована без возмещения. Ростовщики и спекулянты будут подвергнуты карам, вплоть до смертной казни, наемная армия упразднена; с другой стороны, молодежи будут предоставлены все выгоды и преимущества, какие она только может вообразить. Голубые глаза Генриха Юнга сияли, когда он призывал двух иностранцев-арийцев поддерживать нацистов, новоявленных спасителей своей страны.

— Это семена новой революции, — сказал впечатлительный Ланни своему английскому другу, когда они остались одни.

— Возможно, — откликнулся журналист, настроенный более критически, — но для моего уха это звучит, как старый пангерманизм, облаченный в новые одежды. Советую тебе, Ланни, познакомиться с пангерманизмом. Ты увидишь, что пангерманцы говорят о превосходстве арийской расы, о перестройке мира и тому подобном, но по сути дела речь идет о железной дороге Берлин — Багдад, которая нужна для вывоза мосульской нефти; и об африканских колониях, — сами по себе они не имеют для Германии экономического значения, но зато там есть гавани, которые можно укрепить и использовать как базы для подводных лодок с целью перерезать коммуникации Англии.

— Может быть, ты и прав, — согласился Ланни, — но не говори об этом в присутствии Курта, ему это будет не очень по сердцу. — Ланни все еще не отступился от своего намерения примирить Англию с Германией.

По дороге в Швейцарию трем друзьям пришлось проехать через Мюнхен, и Генрих, который возвращался туда после рождественских каникул, поехал вместе с ними. В дороге они разговаривали все о том же, и Рик приглядывался к юноше, стараясь понять его психологию. Но если вы слышали раз его формулы, больше вам нечего было ждать, он мог только повторяться, а это было скучно. Обнаружилось, что юноша мало знал о внешнем мире и не очень им интересовался; он собирался так основательно его перестроить, что не стоило знакомиться с ним в его настоящем виде. Если ему сообщали об Англии, Франции и Америке факты, противоречившие нацистской теории, он из вежливости не говорил прямо, что сомневается в них, но как бы отмахивался от них, не давая им проникать в сознание.

Рик, завзятый журналист, был человек совершенно иного склада. Как ни отталкивал его пангерманизм в его старой и новой оболочке, он считал своим долгом изучить его. Он помнил свою неудачную оценку итальянского фашизма, данную им после встречи с Муссолини, и не хотел повторять той же ошибки по отношению к генералу Людендорфу или другому спасителю фатерланда. — Давайте-ка остановимся на денек в Мюнхене, мне хочется понюхать, чем пахнет новое движение, — предложил он. Ланни, который был любопытен, как молодой олень в лесу, сказал: — Превосходно. — Генрих, разумеется, пришел в восторг. Он предложил повести их в главный штаб нацистов и со всеми познакомить.

Штаб помещался в кафе на Корнелиус-штрассе, в рабочем районе. В зале стояло несколько столов и стульев, на подоконниках лежали брошюры. Тут же, за прилавком, члены новой партии платили свои взносы. Позади, в глубине, было несколько небольших отдельных комнат. Кафе называлось «Das braune Haus»[15] так как у наци все было коричневое, в отличие от фашистов, у которых все было черное; пусть никто не скажет, что немцы подражают кому бы то ни было! Вместо ликторских пучков прутьев нацисты носили на повязке восточную свастику, то есть ломаный крест; она же была изображена на их знаменах. Знамен у них было немного, так как в стране был текстильный голод. Почти все нацисты были отставные военные, и многие из них носили перелицованные старые мундиры.

Молодой нацист, по видимому, игравший здесь какую-то официальную роль, рассказал посетителям о положении в Баварии, где почти ежедневно происходили стычки между красными и католиками; а между тем члены новой партии запасали оружие и проходили военное обучение в близлежащих лесах. Они не скрывали, что цель их — захватить власть сначала в Баварии, а затем во всей Германии. Они совмещали в себе заговорщиков и пропагандистов; планов своих они не только не скрывали, а напротив, сообщали все подробности, за исключением даты восстания. — И то потому лишь, — сказал молодой нацист, — что мы сами ее не знаем.