Коринна, или Италия - Жермена Сталь

Показывая лорду Нельвилю картины, Коринна несколько раз прерывала свои пояснения, надеясь, что он заговорит с нею; однако, оскорбленный до глубины души, он не обмолвился ни единым словом; когда она высказывала какую-нибудь высокую мысль, он вздыхал и отворачивался, чтобы она не увидела, как легко было его растрогать в том душевном состоянии, в каком он находился. Коринна, удрученная его молчанием, села и закрыла лицо руками. Лорд Нельвиль в возбуждении прошелся несколько раз по галерее, потом приблизился к Коринне, готовый в эту минуту искать у нее утешения и излить ей всю свою душу, но непобедимая гордость заглушила этот порыв, и он вновь повернулся к картинам, словно ожидая, что Коринна расскажет все до конца. Она возлагала большие надежды на впечатление от последней картины и, сделав усилие над собою, чтобы тоже казаться спокойной, поднялась с места.

— Милорд, — сказала она, — мне осталось показать вам еще только три пейзажа; два из них наводят на интересные мысли; я не очень люблю сельские сцены, они бывают безвкусны в живописи, подобно идиллиям, не имеющим отношения ни к преданиям, ни к истории. Но мне кажется, что лучшее в этом жанре написано в манере Сальватора Розы{165}, например этот пейзаж: здесь изображены потоки, деревья, утес, и ни одно живое существо, даже полет далекой птицы не вызывает представления о жизни. Отсутствие человека на лоне природы заставляет глубоко задуматься. Во что превратилась бы земля, если бы жизнь на ней исчезла? В творение без цели, но все же — творение несказанно прекрасное, чей таинственный смысл был бы понятен одному Богу.

И вот, наконец, две картины, на мой взгляд весьма удачно сочетающие поэзию и историю с пейзажем. На одной из них перед нами Цинциннат, изображенный в момент, когда консулы предлагают ему бросить плуг{166} и стать во главе римских войск. На пейзаже показана вся роскошь Юга — его буйная зелень, знойное небо, лучезарное солнце, блистающее на каждом листке. А на другой картине, представляющей собою контраст к первой, мы видим сына Каирбара{167}, уснувшего на могиле своего отца. Три дня и три ночи поджидал он барда, который должен был прийти и почтить память усопших. Бард этот виднеется вдалеке, вот он спускается с гор; в облаках парит тень отца; равнина покрыта изморозью; яростный ветер качает оголенные деревья, пригибая к земле мертвые ветви, покрытые сухою листвой.

Освальд еще испытывал неприятное чувство из-за разговора в саду, но при виде этой картины вспомнил могилу отца, горы Шотландии, и глаза его наполнились слезами. Коринна взяла арфу, начала петь перед картиной шотландские песни, и бесхитростные мелодии, казалось, вторили ветру, стенавшему в долинах. Она пела о том, как воин, покидавший родину, прощался со своей возлюбленной, и слово «никогда» (no more), одно из самых гармонических и выразительных в английском языке, произносила с самым глубоким чувством. Освальд был не в силах побороть охватившее его волнение, и оба они, уже не таясь, залились слезами.

— О! — воскликнул лорд Нельвиль. — Разве моя отчизна ничего не говорит твоему сердцу? Последуешь ли ты за мной в мое уединение, где витают воспоминания? Сможешь ли ты стать достойной спутницей моей жизни, ведь ты уже стала моей отрадой и утешением?

— Надеюсь, что смогу, — отвечала Коринна, — ведь я вас люблю.

— Во имя любви и милосердия, — воскликнул Освальд, — больше ничего не скрывайте от меня!

— Если вы этого хотите, — отозвалась Коринна, — я подчиняюсь и обещаю вам все открыть, но при одном условии: вы не потребуете от меня, чтобы я выполнила свое обещание прежде, чем кончатся наши церковные праздники. В момент, когда будет решаться моя судьба, мне, как никогда, нужна поддержка Неба!

— Хорошо! — согласился лорд Нельвиль. — Если твоя судьба зависит от меня, Коринна, то нечего сомневаться в моем решении.

— Вы так думаете? — спросила она. — У меня нет такой уверенности; но все же заклинаю вас, будьте снисходительны к моей слабости, к моей мольбе.

Освальд вздохнул, не ответив ни отказом, ни согласием на ее просьбу об отсрочке.

— А теперь едем, — сказала Коринна, — вернемся в город. В этом убежище так трудно хранить молчание перед вами, и, если то, что я вам расскажу, оттолкнет вас от меня, зачем же торопиться… Едем! Освальд, что бы ни случилось, вы вернетесь сюда; здесь будет покоиться мой прах.

Освальд, тронутый и смущенный, повиновался Коринне. На обратном пути они почти не разговаривали. Время от времени они смотрели друг на друга с любовью, и этим было все сказано; однако, когда они въехали в Рим, у обоих было грустно на душе.

Книга девятая

Народный праздник и музыка

Глава первая

Был последний день карнавала, самого шумного праздника в году, когда жители Рима, словно одержимые лихорадкою радости, с таким пылом предаются веселью, что больше нигде не встретишь подобного. Все в маскарадных костюмах; лишь кое-где у окон разместились зрители без масок, чтобы наблюдать ряженых; бурное оживление наступает в назначенный срок, и ни общественные, ни частные события не могут помешать развлечениям. Вот когда можно судить о богатстве воображения итальянского народа. Итальянский язык полон очарования даже в устах простолюдинов. Альфьери говаривал, что он посещал во Флоренции рынок, чтобы научиться чистой итальянской речи. Рим тоже может похвалиться таким преимуществом, и два эти города, пожалуй, единственные в мире, где народ говорит так хорошо, что решительно на всех перекрестках его речь может порадовать самый утонченный слух.

Особого рода остроумие, каким блещут сочинители арлекинад и опер-буфф, зачастую свойственно и людям необразованным. В дни карнавала, когда допускаются и карикатура, и шарж, между масками разыгрываются комические сценки.

Природная живость итальянцев порой не вяжется с той забавной важностью, с тем непривычным для них полным достоинства видом, какой придают им причудливые костюмы. Иной раз эти костюмы говорят об удивительном знании мифологии, так что можно подумать, будто древние предания до сих пор еще не забыты жителями Рима. Чаще всего в шутках, полных своеобразного и сочного юмора, высмеиваются различные сословия. Итальянский народ кажется в тысячу раз более замечательным в своих играх, чем в своей истории. Итальянский язык с такой легкостью передает все оттенки веселости, что достаточно слегка повысить или понизить голос, изменить окончание слова, чтобы усилить или ослабить, облагородить или совершенно переиначить его смысл. Особенно привлекательна итальянская речь в устах детей. Невинность этого возраста составляет весьма пикантный контраст с естественной для итальянского языка лукавой интонацией. В сущности, об этом языке можно сказать, что он сам по себе настолько красноречив и выразителен, что не требует пояснений и почти всегда кажется умнее того, кто на нем говорит.

Праздничный карнавал не отличается ни роскошью, ни тонким вкусом; всеобщее ликование напоминает о вакханалиях, но это только игра в вакханалии, ибо римляне в общем-то очень воздержанны и даже довольно серьезны, за исключением последних дней карнавала. Все время в характере итальянцев внезапно обнаруживаются новые черты, что и создало им репутацию людей себе на уме. Несомненно, народ, долго находившийся под чужеземным игом, приобрел привычку к притворству; однако не всегда следует приписывать скрытности быстрые переходы от одного образа действий к другому. Причиной этому нередко бывает пламенное воображение. Народы рассудительные и здравомыслящие логически выражают свою мысль, у них одно вытекает из другого; но все, связанное с воображением, неожиданно. Человек с развитым воображением перескакивает в своем мышлении через посредствующие звенья: безделица может его встревожить, а то, что, казалось бы, должно больше всего взволновать его, оставляет его равнодушным. Короче говоря, непонятно, что в нем происходит, и невозможно предвидеть, что произведет на него то или иное впечатление.

Трудно понять, например, какое удовольствие испытывают римские вельможи, часами, а то и целыми днями разъезжая в коляске из конца в конец по улице Корсо в дни карнавала или же в другое время года. Ничто не может заставить их изменить этой привычке. Среди масок можно также встретить людей, которые прогуливаются в самых забавных костюмах, но притом смертельно скучают; эти печальные арлекины и молчаливые полишинели за весь вечер не произносят ни слова, однако они довольны собой, потому что добросовестно выполнили все, что нужно, чтобы повеселиться на карнавале.

В Риме встречаются такого рода маски, которых больше нигде не увидишь. Это слепки с лиц античных статуй, издали производящие впечатление совершенной красоты: женщины порой много теряют, снимая их с себя. И все же это мертвое подражание жизни, эти мелькающие тут и там восковые лица, при всей их красоте, внушают какой-то страх. В последние дни карнавала римская знать особенно щеголяет роскошью своих колясок; однако наибольшую прелесть этому празднику придает толпа с ее веселой суматохой, смутно напоминающей древние сатурналии{168}, — здесь перемешиваются все классы римского общества; самые важные должностные лица неутомимо, точно выполняя свою обязанность, разъезжают в своих экипажах среди масок; все окна разукрашены; весь город высыпает на улицу; это поистине народный праздник. Однако народ больше всего радуется не зрелищам, не окружающему его великолепию, не вкусным яствам, какими его угощают. Он не предается излишествам ни в вине, ни в пище; его тешит лишь свобода и непринужденность в обращении с аристократами, а тех, в свою очередь, забавляет близость к простолюдинам. Привычка к более утонченным удовольствиям, так же как и изысканное воспитание, воздвигают обычно барьеры между классами. Но в Италии не существует резких граней между различными слоями общества: страна отличается скорее природной талантливостью и богатым воображением всего народа, чем умственной культурою высших классов. Во время карнавала совершенно стираются различия в рангах, образовании, образе жизни; толпа, крики, шутки, конфетти, которыми в изобилии сыплют все без исключения проезжающие мимо коляски, — и вот уже все смертные смешались вместе, словно вся нация закружилась в этой пестрой неразберихе и не существует более никакого социального порядка.