Нидерланды. Каприз истории - Геерт Мак

Джон Молленкопф, политолог, социолог и директор Центра изучения городов в Университете Сити в Нью-Йорке, провел в 1998 году обширное сравнительное исследование интеграции иммигрантов в Амстердаме и Нью-Йорке. Результаты получились ошеломительные. Средний иммигрант в Нью-Йорке спустя небольшой срок пребывания получал более выгодную работу и достигал более высокого социального положения, чем за более длительный период иммигранты с теми же предпосылками в Амстердаме. В Нью-Йорке дети иммигрантов через десять лет лучше учились и чаще получали высшее образование, чем в Амстердаме через двадцать пять лет. Уровень преступности среди определенных групп молодых иммигрантов здесь был заметно выше. Контактов между местными и вновь прибывшими значительно меньше. Как можно объяснить все это?

Джон Молленкопф полагает, что именно социальная организация Нидерландов стала причиной гораздо более медленной интеграции обширных групп иммигрантов. Работа по-прежнему является лучшим средством интеграции. Однако в отличие от США иммигрантов в Нидерландах не принуждали участвовать в трудовой жизни. Иначе говоря, в нидерландском социальном государстве на протяжении многих лет существовало слишком много возможностей уклоняться от работы, а тем самым и от интеграции.

Другой важной причиной различий, несомненно, было происхождение этих иммигрантов. Большое число мусульманских иммигрантов приезжало в Нидерланды из маленьких, нищих, придерживающихся архаических традиций деревенских общин на задворках Анатолии и в районе Рифских гор, часто они были неграмотными, не говорили ни на одном иностранном языке и первоначально привлекались сюда, чтобы на короткое время восполнить недостаток рабочей силы. Они не испытывали особой необходимости интегрироваться, ведь скоро нужно будет возвращаться домой.

Как-то я спросил нескольких студентов турецкого происхождения, когда их родители решили окончательно остаться жить в Нидерландах. Эти студенты родились и выросли в Нидерландах, и я полагал, что решение было принято где-то в начале 90-х годов. Оказалось — нет, всего лишь несколько лет назад. Не менее четверти века эти семьи прожили с «мифом об отложенном отъезде», как однажды была названа иллюзия о временной жизни на чужбине. Так считали, имея собственные основания, и приезжие, и нидерландцы, потому что и те и другие в общем-то не хотели всей этой иммиграции. Удержанию иллюзии, что иммиграция лишь преходящее явление, способствовала та атмосфера веселой толерантности, которая была хорошим тоном в широких кругах в 70-е и 80-е годы. Более того, и «жесткие меры», с помощью которых нидерландские политики позже хотели «решить» проблему, обосновывали тем же ошибочным представлением: иммиграции на самом деле быть не должно, особенно в таком современном «транзитном» обществе, как нидерландское. Мы просто-напросто насколько можно закроем наши границы. Только те относительно немногие коренные жители, кто регулярно сталкивался с едва интегрированными иммигрантами — их соседи, полицейские, социальные работники, два-три журналиста, — сознавали, что здесь тикала и продолжает тикать мина замедленного действия.

Таким образом, нидерландские проблемы, связанные с некоторой частью населения турецкого и марокканского происхождения, лежат главным образом в другой плоскости, чем религиозно-мировоззренческая, как предполагает упрощенное представление о противоположности ислама и Просвещения. Иногда они меньше, иногда больше, чем в таком искаженном изображении, и, конечно же, сложнее. Если все эти проблемы свести к религиозным и мировоззренческим вопросам, то выводы получаются следующие: иммигранты-мусульмане и их потомки должны принять некую разновидность просвещенного секуляризма, если хотят найти свое место в западном обществе. Если они этого не сделают — а этого можно ожидать, — то их, по сути дела, оставят за рамками интеграции. В таком городе, как Амстердам, это практически означало бы, что шестая часть жителей должна быть вычеркнута и исключена. Единственным мыслимым последствием была бы эскалация подспудной напряженности. Политика, фиксированная на религии, заводит в тупик. Как выразился патриарх амстердамской социологии, профессор Абрам де Сван: «Самое малоинтересное в наших исламистах — это ислам».

Дискуссии, которые велись в последние годы об иммиграции и интеграции много говорят, впрочем, и о самом нидерландском обществе, о наших надеждах, о доверии к самим себе и друг к другу и о противоположном: о страхе, который охватил прежде всего старшие поколения коренных жителей. Другой составляющей обманчивого автопортрета является представление — на нем основывается так называемая политика натурализации министра Риты Фердонк, — согласно которому нидерландское общество есть более или менее статичное образование, поэтому интеграция иммигрантов сравнима с добавлением новых цветов и ароматизаторов в медленно зреющий йогурт. Если субстанция аккуратно перемешивается и йогурт продолжает иметь вкус йогурта, то все в порядке. Если процесс идет по-другому, то возникают проблемы.

Это совершенно не соответствует действительности. Мы, нидерландцы, лжем самим себе, будто мы в сущности своей не меняемся, и будто только иностранцы заставляют нас идти на перемены. Недавно я разговаривал с режиссером, который должен был снимать фильм, где все происходит в Амстердаме 1979 года. Он безнадежно искал места для съемок и почти ничего не мог найти. «Костюмированный фильм из жизни XVIII века, — говорил он, — в данный момент проще снять, чем фильм, действие которого разворачивается в Амстердаме четверть века назад». Далее за этот короткий промежуток времени очень немногое осталось неизменным. Поэтому более реалистично рассматривать нынешнее нидерландское общество как движущийся поезд, на который как-то должны запрыгивать новые пассажиры — молодежь или новые иммигранты. Возможно далее, это поезд из волшебного мира Гарри Поттера, поезд, который на ходу непрерывно меняется.

Одна из исторических закономерностей, к которым мы, нидерландцы, снова должны будем привыкнуть, — а это непросто после долгой эпохи веры в прогресс — состоит в том, что дела могут пойти хуже, что иногда придется снова довольствоваться меньшим, что достижения могут сойти на нет и это не только временно, но на длительный срок. Отчасти нынешний кризис нидерландского общества является печалью по таким утратам.

У меня есть друг, с которым я много разговариваю о нидерландской культуре XVII века. Нам обоим это доставляет удовольствие: он специализируется на этом столетии как ученый-историк, а для меня оно невероятно интересно. Он обратил мое внимание на примечательный феномен: около 1780 года, спустя почти сто лет после Кунраада ван Бёнингена, каждый образованный амстердамец умел держать себя в обществе, безошибочно разбирался в скрытой символике живописи, включая религиозные реминисценции, и вообще в духовном горизонте амстердамской городской культуры XVII века. Полвека спустя, на два поколения позже, около 1830 года, эти знания были полностью утеряны. Золотой век превратился в полотно экрана для проецирования националистических вымыслов и в предмет напыщенного прославления. И только со второй половины XX века историки предпринимают трудную попытку реконструировать что-то из тогдашнего идейного богатства. Очень медленно ван Бёнинген возвращается к нам.

Я испытываю сильное ощущение, что мы тоже живем в эпоху, когда переданные нам представления о мире постепенно блекнут. Большую часть прошлого века господствующий менталитет нидерландцев определялся иудаистско-гуманистическо-христианской культурой, плодотворным сочетанием социализма и либерализма, имевшим свои корни в идейном богатстве Просвещения. Иначе говоря, он определялся старым гражданским идеалом, к которому относится и открытость по отношению к новым группам, — идеалом, который оформился к концу XVIII века, а затем на протяжении, по меньшей мере, двух веков являлся основой нидерландского общества.

Нидерландцы старшего поколения росли, врастая в эту культуру; более молодые поколения в той или иной мере признают ее ценности и символы, но можно ли будет сказать то же самое об их детях и внуках через полвека — большой вопрос. Уже теперь большинство нидерландцев считают, что не «Вильгельмус», национальный гимн, наилучшим образом выражает «нидерландское жизненное чувство», а футбольный хит «Мы любим Оранских» популярного певца Андре Хазеса. На подходе скорее эксклюзивный идеал гражданства, в котором размежевание и исключение играют большую роль.

«Через полвека многие люди из прошлого будут одинокими, — писал в этой связи Кеес Фене. — Да примет Господь их души».

И все мы, старые и новые нидерландцы, остаемся наследниками этих душ, их мечтаний и устремлений, их лицемерия и их мужества, их глупости и их величия, их благочестия и их усердия, их стремления к божественному порядку и страха закончить жизнь, как горящая солома.